На Кривом острове деревня была. Большая деревня - три дюжины домов, две дюжины байдар. Хорошо жили, богато и счастливо. Пока не приплыли на Кривой палонгу. Не те, у которых голова как наконечник копья, и которые в каменных домах у болот жили и детей воровали. Другие, хуже. Те, кто когда-то унаками были. На такого палонгу глянешь – вроде унак. А хуже кайнына, который зимой ходит. Страшные.
Приплыли палонгу ночью. А ночью все унаки спят, никто топор в руках не держит. Побили палонгу всех унаков. Мужиков, баб, детей, стариков. Дома сожгли, байдарам дно поломали. Ух и страшные палонгу!
Один парень сбежал. Молодой еще, поэтому драться не смог. В пять лет какой воин? Топор не поднять, стрела как копье… Убежал из деревни, спрятался на лежбище, где сивучи лежали. Палонгу за ним, а сивучи на них. Ревут, кусаются… Одного палонгу за руку схватили, в сторону швырнули – пятнадцать шагов пролетел, головой о камень стукнулся. Был плохой, стал хороший. Потому что умер.
Остальные посмотрели, кулаками помахали, да пошли себе. Когда сивуч не спит, он как четверть кайнына по силе. А тут целое лежбище. Как с ног собьют, все. Даже ножом с камней не отскрести.
Парень дождался, пока палонгу уйдут, с лежбища ушел. Сивучей поблагодарил. Те в ответ ревут – заходи, мол, если что. Еще раз спасем.
Пришел парень в деревню – заплакал. Все мертвые лежат. Как дальше жить? Тут слышит, стонет кто-то. Кинулся искать. Нашел. Старика по голове стукнули, а на ней шапка была. Шапку помяли, а сам живой.
Вдвоем легче стало. Мертвых похоронили, что от деревни осталось, сожгли – чтобы унършк не завелись. У реки то-рфы построили, стали жить. Рыбу ловили, медведей били. Сивучей не трогали – оно и понятно.
Потом русские пришли. В железных парках, с железными топорами. Парень с ними пошел. Долго ходил, год, два, три… Через десять лет вернулся. Все стал уметь. И копьем бить, и длинным ножом рубить, и из самопала комару хрен отстреливать.
А палонгу опять вернулись. Старший у них совсем без ума стал. Кого поймает, всех спрашивает, танцевал ли он с унършк под бледным светом луны. Потом убивал. И улыбался. А улыбка у него – как у медузы жопа – кто-то в рот копьем совал, вокруг рта шрамы. Или не копье, но про то молчали все – страшно спрашивать.
Парень про тех палонгу узнал, решил – буду мстить. Старик ему шкуру дивного тюленя подарил – с ушами. Хорошая шкура – ножом не пробить, дождем не намочить. Надел ее парень на плечи, уши тюленя поправил, чтобы торчали. Взял самопал, за ремень топор засунул, назвался Унак-Тюлень и пошел палонгу убивать.
Всех убил. Палонгу на него с ножом бежит, а он из самопала стреляет. Бах, и лежит палонгу. А голову по камням собирать нужно. А не приходи с ножом на перестрелку, не приходи!
Как все узнали, что на Архипелаге Унак-Тюлень завелся, сперва смеялись. Потом идут утром, смотрят – у колодца голова вожака палонгу лежит. Улыбка еще больше стала – Унак-Тюлень до ушей дорезал.
Перестали смеяться. Вдруг Унак-Тюлень шуток не понимает.