< За 45 дней до…>
…Спустя десять минут после ухода Вампира и Фаруда-эфенди в кабинет вернулся гарсон. На этот раз, с совком и щёткой. Тяжело вздыхая, принялся сметать осколки. Закончив работу, воровато огляделся. Подошёл к кадке с пальмой и стукнул носком ботинка.
Растение зашевелилось, закачало листьями… И поднялось из кадки – вместе с поддоном, полным земли и гальки. Из открывшегося нутра высунулись маленькие руки, схватились за край.
– Живее, Папюс! – прошипел сквозь зубы гарсон.
– Да лезу, лезу! Помоги лучше, – гулко донеслось из кадки. – Я тут застрял…
– Ты себе там хвост, что ли отрастил, сраный колдунишка?!
– Когти, чтоб тебя!
При помощи гарсона, карлик все же выбрался. Потоптался, разминаясь и шипя – тело затекло от долгого сидения в скрюченном положении. Кое-как придя в форму, коротышка, не достававший гарсону даже до пояса, выскользнул из кабинета. Прислужник вернул пальму на место и подмёл рассыпавшиеся крупицы земли.
Коротышка Папюс сноровисто пробежал по коридору, выскочил за дверь и тут же нырнул за ширму. Попетляв в тёмном лабиринте портьер и загородок, он вышел в маленькую комнатку, погружённую в полумрак. Человека за столом скрывала тень.
– Говори, Пюс, говори, – шёпотом велел сидящий.
– Всё слышал, – доложил карлик, чьё прозвище, так созвучное имени, переводилось как «блоха». И дословно пересказал диалог высоких гостей. Наниматель шуршал карандашом по бумаге. Когда Пюс закончил, раздалось шуршание иного рода – и в протянутую ручку карлика легли несколько купюр.
– Уходи. На сегодня свободен. И помни, никому!
– Merci, monsieur! Как можно, что вы! – Папюс прижал ручки к несуразно выпяченной груди. За годы работы шпионом он достаточно натренировал память, чтобы не забывать главного принципа заказчика. Всё, услышанное во «Дворце» – собственность «Дворца»!
*****
Переодевшись в свой обычный дешевый костюм (перешитый из детского костюмчика), Пюс спустился на паровом эскалаторе и зашагал к выходу. Ему приходилось лавировать меж бесчисленных ног: люди, и не только, мало склонны замечать тех, кого судьба обделила ростом. А низкорослые гномы и гоблины, как часто казалось карлику, находили особое удовольствие в том, чтобы его толкнуть или наступить на ногу – радуясь шансу унизить того, кто был еще меньше их.
Вокруг сияли огни, маячили фигуры гуляк, звучали разговоры и смех. Кипучая, весёлая ночная жизнь, в которой Папюсу нет места. На ходу карлик поглядывал по сторонам, стараясь урвать хоть немного зрелищ бесплатно. У павильона, украшенного гирляндами шёлковых маков, Блоха замедлил шаг. Там сегодня выступал перед зевающей публикой, желающей экзотических дикарей, ливонский révolutionnaire, и двое его охранников беседовали, сидя за столиком. На столике не было ничего лишнего – бутылка джина и два стакана.
– І ось підібрався я до їхньої проклятої заставі, – рассказывал товарищу вислоусый и одутломордый увалень в потрёпанном мундирчике. – Думаю, ось зараз кину ту кляту бонбу, та й бігти! А тільки коли підходив, чую – постріл, потім ще! Да як почали стриляти! Ну, я заліг у траву, поповз ближче… У гімно влiз, але то неважливо! Виглядаю з-за куща, дивлюся – прикордонники лiцвiнськи зібралися біля бліндажа, і якась рушниця у них величезна. Я тільки зібрався бонбу вiдважно метнути, але дивлюся – у них якесь зміцнення вирито, а в ньому ніби справжнiй революціонер сидить! У кірасі, у шапці-флагярцi, усе як трэба… Розстрілювати, чи що, зібралися, думаю? Я придивився до того хлопця – і волосся дибки встали: це ж я! Одне обличчя!
– Га?!
– Отож!
– И що?!
– Що, що… Тут мені так страшно зробилося, що я і про бонбу забув – поповз звідти геть, а як встав, так до самих трясiн добіг!
– Обiсрався, подi?
– Було трошки… Але не з переляку, а від лютої ненависті к лiцвiнському ворогу! Ось так, а ти кажеш, привидів на світі немає! Є такі, двійники – по-науковому "допэльгангерi" звуться!..
Послушав чудной и совершенно непонятный говор, Пюс усмехнулся и пошёл дальше. У павильона с эльфийским летуном он ухитрился мельком увидеть чудо природы сквозь зазор в разомкнувшейся на миг толпе. В стеклянной клетке под самый потолок высотой, на ветке сухого дерева, расправляло крылья причудливое создание – в радужной шёрстке, с полосатым клювом и большими чёрными глазами, с ромбовидной лопастью на конце гибкого хвоста. Вот летунёныш разинул зубастую пасть и пронзительно, скрипуче заверещал.
«Мамку зовёт», с неожиданной грустью подумал Блоха. И поспешил прочь.
Он вышел в прохладную лютецианскую ночь, наполненную шипением двигателей звоном трамваев и отдалённым шумом карнавальной толпы. Дождался трамвая и неловко взобрался на подножку. Никто и не подумал подать коротышке руку: зато и кондуктор, как обычно, его не заметил.
Повиснув на поручне, Папюс смотрел, как проплывают огни города. Вот над крышами полыхает красное сияние и поворачиваются мельничные крылья кабаре «Милый, вы – голый малиец». Столичная достопримечательность! Когда беглые выходцы с юга Ливонии, бывшие революсьонарьос, открыли это заведение, горожане долго смеялись над названием «Cher, vous nu malin» – и так и не сумели понять, зачем было делать вывеской красную мельницу. А ничего, кабаре стало популярным…
Пюс снимал квартиру на улице Двадцатого аррондисмана, на границе с Сиамским кварталом, чьи гребнистые крыши с загнутыми углами поднимались над окружающей стеной. Днём и ночью оттуда тянуло горелым маслом, жареной селедкой, гнилой рыбьей требухой, незнакомыми пряностями и благовониями, доносились чужая музыка и непонятная речь.
Бедно, грязно, зато дёшево! А что многовато бандитских рыл – тут Папюс в кои веки благодарил судьбу. Чем мельче и жальче человечишко, тем меньше с него можно взять. Пару раз попробовали выставить на деньги, разок попинали, закинули в мусорный бак, да и отстали, поняв, что клиент безнадежно нищ.
Эхе-хе, знали бы они, какие немалые планы таятся в несуразно большой голове карлика…
Зайдя в тёмный подъезд, Папюс не стал подниматься к своей квартире. Никто всё равно его не ждал, кроме разве что запыленных сокровищ, раздобытых за бесценок у старьёвщиков и перекупщиков, а то и украденных – костяных и каменных статуэток, резной гоблинской маски с потрёпанными перьями: всего, что навевало карлику мечты о сказочных чужих краях. (Вчера он ещё прикупил у матроса в речном порту нашейный амулет «гри-гри» из Чёрных Королевств, холщовый мешочек с вышитой пиктограммой: так и болтается в кармане…) Вместо этого, он нырнул в смердящий котами мрак, пробравшись меж чьих-то велосипедов, добрался до железной дверцы в стене и постучал условным стуком. Когда дверь со скрипом приоткрылась, шёпотом назвал пароль.
– Входи, недомерок чернокнижный, – пробурчал гном в штанах на лямках, отворив дверь. В руке его горел фонарь. – И смотри, на лестнице не грохнись, подымать не буду!
Вслед за гномом Блоха поспешил по коридорам, где под потолками гудели ржавые трубы; из стыков рвались струйки пара. Ботинки хлюпали по лужам; отражение фонаря дробилось бликами. Иногда попадались другие гномы – в касках, с ящиками для инструментов и свёрнутыми тросами для прочистки труб. Один раз пришлось переждать, когда в тоннеле с проложенными по полу рельсами вспыхнул под потолком семафор, и мимо со скрежетом прокатила дрезина; двое гномов попеременно налегали на рукояти.
Глубже и глубже, сквозь тайные, обросшие ржавчиной кишки Лютеции – пока наконец карлика не привели на железную площадку на верхушке гигантского котла, ощетинившегося уходящими во мрак трубами, как церковный орган. На ящиках из-под апельсинов восседал пожилой гном в жилетке на голое тело и картузе; плечи синели татуировками, запястья украшали браслеты из гаек. Неподалёку от него стояла молоденькая гномка в круглых очках, с блокнотом в руке.
– Ну, с чем пожаловал, мелкий? – хрипло пророкотал гном, перекинув трубку из одного угла рта в другой.
– Да будут незыблемы своды над тобой, izhbadu men, начальник, – почтительно ответил Пюс, употребив традиционную гномью формулу вежливого приветствия. – Сегодня во «Дворце» вот что подслушал…
Пюс пересказал гному всё, что часом ранее излагал нанимателю во «Дворце». Izhbad внимательно слушал, затягиваясь трубкой. Стенографистка делала пометки: карлик готов был поручиться, что, если бы заглянул – ничего бы не понял. Наверняка, даже не обычная стенография, а гномья тайнопись… Умом Блоха понимал, что начальник сам невеликого полёта птица (хотя вряд ли такое выражение применительно к подземникам). Но за ним стояла гномья община Лютеции. Та, чьей благосклонности Папюс пытался добиться уже не первый год, ведя двойную игру и передавая гномам информацию.
А много ли способов выжить в огромном городе такому, как он? Полугному-калеке, в отличие от множества иных полукровок, родившемуся потешным уродцем? Папюс мог лишь надеяться, что однажды община признает половину гномьей крови, что течёт в его жилах, и дарует ему покровительство. В конце концов, лютецианские гномы знали, что такое быть изгоями! Кланы, испокон веков вытесненные на обочину жизни более ухватистыми сородичами, нашедшие себе нишу обслуги лютецианских катакомб и канализации – и ненавидевшие йормландских гномов всем сердцем…
– Всё, значит, – констатировал izhbad, когда Пюс закончил. – Что ж, любопытно, малец, любопытно! Опять йормские денежные мешки что-то затевают. Кто б им ловчее в кашу поднасрал… – будто с самим собой, задумчиво протянул начальник. Казалось, услышанное завладело его мыслями.
– Если мне будет позволено, izhbadu men, – подождав, решился напомнить о себе Папюс. – Я искренне надеюсь, что мой скромный вклад приносит пользу общине, и…
– Ай, да говори уже прямо! – прервал начальник. – Ладно, ладно! Община рассмотрит твоё прошение, малой. – Это окрылило Блоху: прежде izhbad ограничивался нейтральным «община подумает». – Можешь быть свободен. Хотя, погодь. Выпить хошь?
Угощение от самого начальника, да ещё после такого обещания! Сердце Папюса воссияло, как золотая жила, открывшаяся под ударом кирки; а невесть откуда взявшийся моложавый гном уже разлил izhbad’у и карлику по стопкам чёрный, ядрёно пахнущий эликсир из круглой, граненой бутыли. Ещё и настоящий «Горный Дёготь»! Зажмурившись, Пюс одним глотком махнул жгучее зелье в глотку, постаравшись сдержать слёзы. Начальник осушил свою стопку и довольно крякнул. Гномочка-стенографистка тихонько, но осуждающе вздохнула.
– Да всё, всё, по одной-то можно? – ворчливо бросил izhbad. – Неча сопеть! Мне мамки твоей хватает! Внучка моя, – неожиданно доверительно пояснил он Папюсу. – Отдал в стенографию учиться, теперь в суде работает. Неча нам до конца веков под землёй сидеть, надобно наверх побеги пускать… Ладно, малец, иди!
*****
Провожатый вывел Блоху на поверхность через ближайший ход, за пол-района от его жилья: у общины и так было полно дел, чтобы ещё и провожать карлика… Впрочем, Папюс был не в обиде. Оказавшись на поверхности, он с наслаждением вдохнул сырой, отдающий помоями и мазутом воздух с канала Сен-Мартен, и зашагал вдоль берега. Постройки здесь подступали вплотную к каналу, кое-где нависая над ним, в чёрной воде бликами отражались окна домов.
После «Дёгтя» голова приятно полегчала и будто тянула вверх, а ножки заплетались и выписывали кренделя; и они, в обход мыслей, повели карлика знакомой дорожкой. Папюс свернул под обвалившуюся кирпичную арку и оказался у крыльца высокого, узкого дома, задрал голову – губы разъехались в улыбке. Окошко третьего этажа горело красным.
Ах, милая Жюли! Когда они только сошлись, то сразу условились, что она будет зажигать красную лампу, когда вечер свободен, и Пюс может приходить, когда будет удобно. То есть – в те вечера, когда у него водились деньги; а когда ещё у Блохи водились деньги, как не после удачно выполненных заказов?
Карлик прислушался к себе, гадая, готов ли сегодня к подвигам любви, и решил, что готов. Очень готов!
– Жюли, Жюли, c'est très joli! – мурлыкал он под нос, шаткой походкой взбираясь по лестнице. Милашка наверняка не спит, опять читает допоздна один из этих своих эльфийских романчиков о любви... Лишь бы у неё не было этого сального мудилы Пьера. При мысли о сутенёре подруги – гадком, лощёном типе с вечно прилизанными кудряшками и гнусной ухмылочкой – карлик перекосился.
– Кто… О, Пюси! – Жюли отворила в одном полупрозрачном халатике на голое тело, небрежно перехваченном пояском. – Входи скорее, ma chère petite!
Она помогла нетрезвому карлику взобраться на пуфик, стоящий в прихожей – и, склонившись, жарко поцеловала гостя. Причиндалы Пюса налились ярой силой, вздыбив до треска штаны. Нежная ладонь скользнула по его бедру и обхватила промежность, вырвав у карлика стон.
– О-о, да ты с подарочком! Mon petit géant du grand sexe! – прошептала Жюли, сладко и похотливо улыбаясь. Карлик ухмыльнулся в ответ, любуясь блестящими в полумраке глазами нежной подруги, вьющимися, тёмными локонами, из которых трогательно выглядывали розовые ушки.
– Пойдём! Хотя… погоди. Сегодня у меня для тебя кое-что особенное! – Жюли многозначительно подняла пальчик. – Посиди тут, я позову! – и убежала в комнату, легонько прошлёпав по паркету. Папюс привалился к стене и, несмотря на все возбуждение, уже чуть ли не задремал, когда голос из глубины квартиры наконец окликнул его. Карлик возбуждённо принялся стаскивать одежду. Из кармана выпал «гри-гри» на шнурке; помешкав, Блоха нацепил его на шею. Матрос врал, будто заморская хреновина дарует ещё и крепость в любовных делах – хоть колдовства не бывает, а всё ж нелишне!
На пороге комнаты Пюс остановился, удивлённый. Он привык к интерьеру небогатой квартирки Жюли: сиамским шёлковым ширмам, расписанным журавлями и ветками вишни, срамным гравюрам на стенах… Но сегодня горящие свечи освещали новые, непривычные ширмы по бокам кровати – расшитые зелёной листвой в эльфийском стиле. Оглядевшись, потрясённый Пюс заметил на столике рогатый шлем и топор.
– У друзей из театра выпросила, – с улыбкой пояснила Жюли. Она сидела на краю кровати, в прозрачной накидке, и ушки её украшали острые накладки. – Давай сегодня как будто я эльфийская принцесса, а ты храбрый воин-гном, который меня… завоевал? – последнее слово она произнесла таким тоном, что Папюс чуть было не извергнулся прямо в штаны. У карлика закружилась голова, из приоткрывшегося рта потекли слюни. Жюли знала, чем его покорить!
– …Нечестивая потаскуха! – рычал он мигом позже, взбираясь на кровать в одном шлеме и потрясая топором из папье-маше. – Готовься пр-ринять мою кончу… с-свою кончину!
– О, tu ame, kael’tho metnar! Пощади, храбрый воин! – лепетала Жюли в наигранном ужасе, отползая в изголовье кровати и прикрывая груди ладошками. – Смилуйся, не надо терзать моё трепетное девичье тело своими, о, столь мужественными, могучими чреслами! – А сама уже протянула ножку, игриво ловя «могучие чресла» пальчиками ступни. Папюс зарычал и затрясся в исступлении.
– Baruh Adonai!.. тьфу, Baruk Khazâd! – взревел он, обхватив разведённые в стороны бёдра любовницы. Мысли о том, сколько раз она отдавалась до него другим мужикам, и сколько ещё будет после, привычно вымыло из головы багровой волной похоти.
– Ах! Нет, о, духи предков! – Жюли трагично запрокинула голову. – Умоляю, не вводи свой пылающий бронеход в мои Священные Леса!.. – и выгнулась, подставляя Пюсу кудрявящиеся меж бёдер «священные леса». Карлик втянул воздух сквозь стиснутые зубы, и ввёл железные гномьи легионы в эльфийские чащи по самые тылы. – А-ах!
– Khulum!.. khagan!.. – выдыхал карлик в ритме толчков; шлем съехал на нос, набычившись рогами, но гномьему воителю вполне хватало ощущений. – Du bist men… khulum hure! – хрипел он, мешая старогномские слова с йормским.
– Да-а! ах!.. нет! – стонала Жюли, когда Пюс уткнул её лицом в измятую подушку и впился пальцами в белоснежные холмы ягодиц. – Только не туда!.. Т-только не в… Хрустальные Чертоги-и-ииии!!!
…Прошло немало времени, и соседи уже утомились колотить в стену, прежде чем эльфийские земли наконец капитулировали под гномьим завоевателем. Откинувшись на изжёванную и обслюнявленную Жюли подушку, Папюс расслабленно посапывал. Проказливые пальчики любовницы поглаживали его по груди, зарываясь в курчавые волосы; играли с амулетом, украшенным дикарской закорючкой.
– Ты утомился, мой храбрый peringol, – мурлыкнула Жюли. Карлик лениво приоткрыл глаз. Красотку «сражение» изнурило не меньше, чем его: шевелюра Жюли топорщилась, как лесная чаща после попадания сорокадюймового снаряда, из ушных накладок уцелела лишь одна (вторую Пюс, кажется, сам откусил в порыве страсти). – Хочешь испить чашу после битвы?
Карлик лишь расслабленно кивнул, так хорошо ему было. Он любовался тем, как нагая Жюли выскользнула из постели, налила в бокал вина – её гибкая спина ненадолго закрыла и бокал, и бутылку – и вернулась к кровати. Приподнявшись, Пюс выцедил «победную чашу» до дна и отвалился на подушку, купаясь в сладкой истоме. Казалось, кровать мягко покачивается на волнах реки, уносящей его куда-то далеко…
– Ты такой милый, Пюси, – прошептала Жюли. – Не то, что все эти недоумки, которые меня навещают.
– Да-а… Забудь о них, детка, – пробормотал Блоха погружаясь в сладкое забытие.
– Они вечно хамят, сморкаются в простыни, а главное, всегда стараются уйти, не заплатив! Не то, что ты, mon cher. Ты всегда приходишь при деньгах!
– Ве-ерно…
– Ты так много работаешь, чтобы заплатить своей Жюли, мой храбрый гном! Со столькими людьми… Вот и сегодня ты раздобыл чей-то секрет, верно? – нежный голос Жюли слегка изменился, став настойчивым.
– Да… Секрет, – заплетающимся языком подтвердил Пюс. – Сегодня… во «Дворце Четырёх Сторон». П-приватный… кабинет, – он даже не почувствовал, в какой момент язык перестал его слушаться. Сознание уносило во тьму: течение реки ускорилось, волны закружили зыбкий плотик Пюсова разума в водовороте…
– Что ты слышал, Пюси? Расскажи своей Жюли, расскажи ей всё!
– Сег-годня… Дворец… – забормотал Пюс, подёргиваясь. Жюли уже вскочила с кровати, на цыпочках подбежала к ширме и отодвинула её в сторону, открыв фонограф на столике. Установила иглу на восковой цилиндр и запустила запись.
– Фаруд… эфенди!.. Уважаемый коллега!.. П-продуктовый лифт! Нельзя… подслушать…
Карлик дрожал, как в лихорадке; пальчики вцепились в простыни, закатившиеся глаза уставились в потолок. Эльфийское зелье правды, влитое в вино, опутывало хмельной мозг бедного коротышки ползучими побегами плюща-душителя.
– Ч-через тридцать!.. девять!.. дней! кхр-кх!.. Д-доставят за пять суток!.. Бал у к-князя Дым… дым… бовицкого! Сделка! С-сопровождение солдат… не п-привлекать внимания!.. – слова беспорядочно срывались с уст карлика, опережая друг друга. Прижав ладошку к губам, Жюли испуганно смотрела на конвульсии любовника.
– С-сотни глкх!.. мил-лионов! – проклокотал Папюс, засучив ножками. – Реп!.. путация!.. Х-хольц… холера! «Émeraude»! Кх-хррр… – Пюса заколотило, на губах показалась пена, окрашенная кровью.
– Пьер! – тревожно вскричала Жюли. – Пьер, сюда! Mon dieu, ему плохо!
– Что? – дверь в соседнюю комнату распахнулась. В чертог любви ворвался горбоносый, небритый тип с зализанными назад сальными волосами, в узких штанцах и розовой рубашке нараспашку, открывавшей фальшивую золотую цепочку с солнечным знаком на волосатой груди. Одного взгляда сутенёру хватило, чтобы оценить ситуацию. – Merde, конечно же… Проклятый ублюдок перебрал!
– Как? Клянусь, я налила ему всего бокал!
– Он же сраный полугном! И, видимо, где-то перехватил чего покрепче для стояка. На гномов это зелье хреново действует, нельзя понижать градус… Ты всё записала?
– Но ты же мне не сказал… я не знала! Скорее, ему нужно к врачу!
– Да-да, сейчас, – пробормотал Пьер, выволакивая слабо дёргающегося карлика из постели. – Сейчас будет ему врач!..
– Пьер? Что ты заду…
Окно на третьем этаже распахнулось, и обвитый простынёй голый полугном вывалился наружу. Внизу раздался смачный «бултых!», заплясали на потревоженной глади канала блики – и улеглись. Лишь белая простыня поплыла по чёрной воде, навстречу волнам далёкого моря.
– Собирайся, кисонька, нам пора! – Пьер достал из фонографа цилиндр с бесценной записью, сунул в сумку и перекинул ремень через плечо. – Отойди от окна, сисечки застудишь!
– Пьер! – Жюли, перегнувшись через подоконник, обернулась к сутенёру: губы её дрожали, глаза блестели. – Зачем ты… Мне нравился это малыш. Такой забавный! – шлюшка шмыгнула носом.
– Фи, mon chérie! – Пьер по-хозяйски хлопнул девушку по упругой ягодице. – Ты же слышала, что он нёс? Сотни миллионов! Если продадим этот слух кому надо, заведешь целый гарем таких уродцев. Пошли, деньги не ждут!
*****
За спиной у Папюса книга в черном переплете. В книге же – буквы, слагающиеся в слова. Те в предложения, потом в абзацы...
Пишет те сроки он сам. Золотыми чернилами, лебяжьим пером!
В тех абзацах у Блохи все хорошо. Нет, отлично! И рост, и стать, и деньги с удачей!
Нет в тех строках только черной реки, вода в которой холоднее льда.