В деревне было два кладбища. Старое и новое. На старом хоронили до войны. Новое получилось само собой, после того, как шайка лихих кроатов наскочила на сержанта Пфальца. Не учли разбойники, что сержант дрался всю свою жизнь и совершенно не собирался помирать от страху, как бы мадьяры и не верещали. Пфальц разрядил в нападающих оба пистоля и схватился за саблю. И минуты не прошло, как на изрытую копытами дорогу свалился первый убитый, располовиненный от плеча до седла. А там и выехала из-за поворота дюжина хмурых товарищей отчаянно отбивающегося сержанта. И у каждого, кроме двух пистолей, была или сабля, или шпага...
Хоронить премерзких налетчиков рядом с честными людьми барон Штраудель не дозволил. “И что с того, что они католики? В первую очередь, они кроаты. Ссут и срут, не слезая с седла. К чертям им. Самое место!”
Чертей, естественно, в округе не водилось - как-то и залетная нечисть не приживалась, и в единственном на округу кабаке особо не напивались. Поэтому раздетые трупы сволокли к болотистой низинке, да и закопали в общей могиле. Вышла она неглубокой - на два локтя заглубились заступы в землю, как начала сочиться вода. Рыть дальше не стали - к чему? С края посталкивали, утирая брызги, прислушиваясь к сытым всплескам могилы...
Следующими после кроатов, легли на болотный погост, замерзшие на зимнем тракте беженцы. Днем дождь, вечером мокрый снег. Самые слабые не дошли пол-лиги. Самых сильных смерть настигла у крайних домов Тоттенкаумфа. Впрочем, места хватало всем.
Понад изрядно разросшимся за последние пару лет кладбищем, тянулся невысокий каменный гребень - то ли выход пород, то ли остатки давным-давно разрушенной дороги. Первое куда вероятнее - ну или неведомые стародавние жители передвигались по своим дорожкам исключительно пешком, и в одиночку...
Косясь на покосившиеся кресты, по тропинке брел Дольф Сучок - всем известный пьянчуга. Брел от разлюбезной вдовушки Агнессы, у которой временами угощался наливками и ужинами (а порой и завтраками), в обмен на помощь по хозяйству.
Супруг Агнессы сложил голову в неведомой, но, безусловно, горячей битве. Злые языки, конечно, судачили, что вся битва - драка в придорожном трактире, где в ход идут ножи, табуретки и вообще, все, что под руку попадется. Впрочем, не столь важно, каким образом овдовела благороднейшая из жен. Главное, что хозяйство требовало мужской руки (и не только).
Дольф возвращался в расчудесном настроении из всех доступных. Общую радость, овладевшую всем организмом, портила лишь вонь, стоящая над кладбищем. Скверный запах вообещ был присущ данному месту - покойников, конечно, стоило закапывать поглубже...
- Тьфу ты! - выругался Сучок, чуть не наткнувшийся на стоящего у высокого куста человека, - хоть бы окликнул!
Ответом ему было молчание. Дольф пригляделся - и обомлел. Перед ним молча стоял изрядно разложившийся Толстяк Хуго, умерший несколько месяцев назад. Стоял, скаля зубы сквозь провалы полусгнивших губ.
А потом Толстяк кинулся, хрипя легкими, будто полусгнивший сифилитик. Сучок попятился, кинулся было бежать, но под ноги попал камень. Дольф запнулся и рухнул на тропу. Его тут же оседлал Толстяк. И вгрызся в шею. Заорав от ужаса и боли, Сучок стряхнул вцепившегося будто клещ неспокойного покойника, вскочил на ноги, от души приложил врага в ухо. Голова дернулась, хрустнула сломанная челюсть - рука-то у Дольфа, как бывшему лесорубу и положено, был весьма тяжела!
Но Толстяк удара, который и медведя бы уложил, не заметил. Лишь оскалился - в свете луны мелькнули зубы - и протянул к Сучку руки с ногтями, под которые набилась земля - Дольф успел удивиться - как так, ночь на дворе, а столь мелкие детали различимы. От страха, наверное?..
В следующее мгновение, ноги понесли Сучка будто крылья... Мимо пролетали деревья, кусты, заборы...
Бывший лесоруб снова ощутил себя не ветром, но человеком, только в кабаке. Да и то, когда в недра и глубины насмерть перепуганного организма попало несколько добрых глотков шнапса...
- Ты от кого бегал-то? - подслеповато щурясь, спросил кабатчик, - У Агнессы зубы завелись в ненужном месте? Или драгун поселился под юбкой?
- Иди ко всем чертям, Боров! - огрызнулся Сучок, щупая левой рукой повязку на шее. Сквозь ветхую тряпку, которой, похоже, вытирали столы, сочилась потихоньку кровь. И каждый удар сердца отдавался в ушах набатом.
- Точно, точно, - мерзко захихикал Боров, - Агнешка-то, на шею тебе взгромоздилась, да промежножьем и присосалась.
Дольф хотел было ответить позлее, да поострее, но сердце зашлось в лихорадочном темпе, дыхание перехватило. И пол, что начал приближаться быстро-быстро, оказался совсем не твердым. Ну или Сучок просто ничего не почувствовал.
- Вот же скотина вездеглупая, - равнодушно произнес кабатчик, глядя на лесоруба, которого завернуло дугой. - Перо, Бык, - окликнул он завсегдатаев, с меня по паре чарок! Вытащите эту падаль, пока он не обоссался!
Когда Боров вышел во двор, проводив последнего пьянчугу, Сучка нигде видно не было. Видать, оклемался, да уполз куда-то. Да и хрен с ним! Не первый, и не последний раз!
Кабатчик широко зевнул, помотал головой, вернулся в кабак, притворив за собой дверь. Стукнул засов, опускаясь на стальные скобы, вбитые в стены - без некоторой доли предусмотрительности, быстро прогоришь!
Боров не почувствовал тяжелого взгляда, который упирался ему в брюхо, а потом - в широкую спину. А если бы и почуял чего, то списал светящиеся глаза на собак - они частенько являлись к кабаку, в надежде поживиться помоями...