Рассказать? Ну, у вас кроме смеха — один лес. А я, хоть и граничар-лесовик, море больше люблю… Что, кроме меня никто и не видел его? И кто из нас туземус аборигенус? Ну, пан Водичка, в тебе сомнений нету, ты точно не дикий. Кто в Гданьске бывал, тот, как говаривают, во всем мире побывал. Не в Гданьске, а в борделе, что на Вторых Портовых воротах? И черные есть? И тоже не поперек? Век живи, век учись, а стрелка на красное уйдет, и несите меня четверо… Нет, Франта, четверо. Это на тебя двоих хватит, если глистов не выведешь.
Море… Оно всякое. То черное, то зеленое. То теплое, то холодное. Как сама жизнь, ага. Я ведь по детству в моряки хотел. Думал, выучусь на машиниста. Выучился, ага. Только пар и море другим боком догнали…
На второй день случилось. Первый, он вообще длинным показался, будто жизнь целая. Жизнь и жизнь, что не так? О смерти успею еще. Дурак ты, Гюнтер, ей-богу, дурак! Герцогство перло как в последний раз. Ух, что творилось там! На моем агрегате оба ствола выгорели — два раза за боеприпасом отходить пришлось.
Но врезали мы им, ух, врезали. Только ошметки кровавые по гальке. Нет, на картинах песок сугубо для красивости. А берег там галечный, мне ли не знать. Ну да, песок, он для паровика не смерть, конечно, но неприятен — забивается же… Ну и йормландцам хуже было — не закопаться. Любая линнеманка жалобно заплачет.
Лошадей жалко. Людей — нет. Люди сами судьбу выбирать могут. Могут-могут, пан Бужак. Влегкую. У нас, помню, один экипаж сбежал, голема бросив. Могли свариться или сгореть, как прочие, а так смерть легкую нашли — их на третий день расстреляли. Вместе с ротмистром тем. Фамилия? А какая разница, если столько лет прошло? Да и в ситуации нашей…
Любой день кончается. И первый кончился. В смысле, стрелять перестали. Йормы отползли, мы отошли. Берег трупами завален. И раненными. Кричать к полуночи перестали. Кто умер, кого на стон только и хватать стало.
Караулы выставили, и вперед! Нет, господа пограничники, спать големогренадер ложится тогда, когда его паровик обслужен, заряжен и полностью готов к бою. Особенно, когда до того врага две версты…
Мы с юнкером моим как раз на картечнице ствол меняли. Там только вдвоем, в одиночку никак. Юнкера зачем? Ну так в одно лицо и паровик вести, и стрелять — оно не получается. Вернее, стрелять-то выйдет. Но один снаряд в обеих пушках и короб в картечнице, а потом все, самому не перезарядить. Места мало, ага. Ну так и брали ребятишек поменьше. Лет до двенадцати, не больше. Со спины, там где горб. Франта, ты ж внутрь моего лазал, не заметил разве? Ну да. Дополнительная защита командира голема, сиречь меня. Мой юнкер? Живой остался. Я ж всегда рылом к противнику отходил, спиной не поворачивался.
Сто Второго, помню, подбили — обе ноги снесло, командира убило. Да еще и паровик спиной назад упал. Юнкер выбраться не смог.… Как он выл, Царь Небесный! Мне тот вой еще лет десять снился. Сирот и набирают, другие не идут.
И тут орут что-то по-йормландски, по-человечески отвечают. Стрельба, крики… Снова стрельба. Мы за оружие схватились. Сто Четвертый в паровик заскочили, разгоняться начали...
Что оказалось? Дурость сплошная.
Ротмистр из нашей пехоты пошел караулы проверять. К одним подошел, по-йормландски окликнул, мол, «Лицвин, маму твою, сдавайси!». Его по голосу узнали, ответили, что мол, «сдаемсу, герр!». Думали, пошутить решил. А он за револьвер, да всех троих и положил на месте.
Что потом? Говорю же, расстреляли его. Вместе с трусами. С ума офицеру положено только в мирное время сходить.
Ага, по тем самым докам, что Денис у себя выкладывал.