Гомункулюс Лигнеус
Тот, кто пару часов назад махал топором, судя по всему, был дровосеком не слишком умелым. Иначе, свежие щепки не устилали бы все вокруг. Хотя, с другой стороны, может, показался чем-то, кривой сучковатый ствол похожим на нелюбимую жену? Или на алькальда, к примеру? Вот и уходила злость в работу, вгрызаясь тяжелыми ударами в неподатливую древесину. Впрочем, какая разница, что было когда-то, если мы живем сейчас?
На пень, бесстыдно желтеющий свежим срубом, присела сойка. Что-то протарахтела на своем, на птичьем, встопорщила хохолок, зорким взглядом черных выпуклых глаз, окинула полянку, выбирая, откуда начинать поиск червяков. И дернулась, получив быстрый, как молния удар по спинке, практически разваливший птицу пополам. Тельце, еще не понявшее, что умерло, доли секунды еще удерживало прежнее положение. Упало, распавшись на две половины, удерживаемое лишь лоскутом кожи.
Несколько капель крови, на ярком солнце кажущимися индийскими рубинами, выступили из тушки. Но стороннему наблюдателю не долго пришлось бы любоваться переливами. Кровь исчезла с поверхности сруба практически мгновенно, оставив лишь след из темно-коричневой каемки. Да и ту сдуло первым порывом теплого летнего ветерка...
Трупик сойки не долго портил идиллию майского леса. Для невнимательного глаза незаметно, но все же достаточно быстро, птица словно бы провалилась внутрь пня, поглощенная хищным обрубком дуба. Провалилась без остатка. Прошло каких-то полчаса, и идеальную желтизну поверхности ничего не омрачало. Да и верно. К чему низменным мелочам портить пасторальные виды? Сущим извергом рода человеческого будет тот, кто к пастушке с пастушком, дорисует огромную кучу говна, наваленного овцами.
А молодой побег, к которому прилипло несколько перемазанных перышек, изогнулся, охватывая пень пятнистым кольцом. И сыто ворочаясь, заснул...
Всем хорош город Милан. И соборов в нем, хорошо за полсотни и монахов превеликое множество! И дожди редки, всего лишь тридцать дней в году, рискуешь промокнуть. Хотя, какие дожди в благословенном Господом Миланском герцогстве, кое процветает под правлением Короля Испанского?! Так, влажной теплотой обдаст, подарив краткие мгновения прохлады, и все. Недаром, прекрасные миланские женщины, каждая, да каждая из которых подобна в своей прелести самой Елизавете Валуа зонты здесь носят не для укрытия от пролившихся хлябей небесных, а что бы солнце не вздумало касаться белоснежной кожи, сквозь чью мраморную белизну видна мельчайшая жилка, бьющаяся мелкой, но столь волнительной дрожью!
Женщины! О, женщины Милана! Джузеппе Катанни готов был петь им сутки напролет! О музыке высших сфер, об ангельском величии, о поступи прекраснейшей, чей шаг мимолетен, но отзывается в сердце барабанным стуком, ведущим на штурм неприступной цитадели! Джузеппе мог петь лучше большинства мизингеров Европы. А может, и их превзошел бы в искусстве...
Но прекрасные порывы душило бурчание в желудке. И навязчивое видение фазана. Как там советовал Мигель, тот толстяк, что владел харчевней в самом Мадриде
«Самое главное — не спешить! Как добыл фазана — не потроши! А подвесь за голову, и жди, пока шея истончится. Фазан шмякнется, и только тогда ты его подбирай. Опали, и натри свинным салом, пока жар огня еще не покинул кожи...»
Эх, как он это рассказывал! И какой замечательной выходила у Толстого похлебка! И плевать, что в котел шло все подряд, от пыли, застрявшей в швах сухарной сумки, до воробья, подбитого метким броском камня. Все сметали. К тому же, лучших солдатских приправ — усталости и голода было с избытком.
Толстяк, толстяк... Твою голову забрала казачья сабля где-то во Фландрии. И в последний раз ты накормил окружающих. Своим телом. Вороны с волками несомненно оценили мясистость бывшего повара.
Джузеппе в который раз пожелал, чтобы кто-нибудь из бродячих собак поперхнулся жилой из его левой руки, оставшейся на полях все той же проклятой Фландрии… Вместе с рукой, пропало и будущее. Если бы его пояс отливал золотым шитьем, то все могло пойти по другому. Но безземельный дворянин?! Хвала небесам, что маршал Вителли давным-давно упокоился в фамильном склепе, и никогда не прикажет рубить пленным аркебузирам руки. И отдельная хвала, что зоркие глаза, словно пытаясь оправдаться перед рукой, за факт своей целостности, увидели перстень, втоптанный в грязь. Денег, вырученных с продажи золотой безделушки, хватило почти на год. Жаль, что вчера была проеден последний мараведи, обернувшийся краюхой черствого хлеба. И ветерану осталось лишь надеяться, что Господь, в милости своей, снова заставит какого-нибудь богача, потерять фамильное украшение. Вероятность была. Богачей в Милане водилось ничуть не меньше, нежели монахов и красивых женщин. О, женщины Милана...
За грустными воспоминаниями, Каттани и не заметил, как вышел к мосту через безымянный приток Тичино. Под ногами медленно несла свои волны река. Джузеппе наклонился через массивные каменные перила, вглядываясь в воду. Отражение Луны дробилось на десятки маленьких бликов. Они плясали по грязной воде, вспыхивая, порой, в окружении звезд. Впрочем, шляпки небесных гвоздей тоже предпочитали казаться более многочисленными, чем на самом деле.
За спиной послышался непонятный шум. Больше всего похожий, на поступь тяжеловоза с парой десятков кинталей веса на горбу. К шагам примешивался еще скрип несмазанной телеги. Катанни обернулся, вглядываясь в темноту. По мосту редко ходили фонарщики. Разве что, в кабак.
Несколько минут прошли в тягостном ожидании. Шаги приближались. Теперь они, казалось, доносятся с обеих сторон. Джузеппе хотел протереть начавшие, ни с того ни с сего, слипаться глаза, и дернулся от боли. Он поцарапал лоб гардой, зажатого в ладони кинжала. Армейская привычка сработала. Опасность - хватай оружие, а там видно будет.
- Порко мадонна... - Только и смог сказать Катанни, когда в темноте стал виден источник таинственных звуков, оказавшийся вдруг всего в паре шагов. Фигура, подобная толстому, притом толстому во всех частях, человеку. И вышиной в добрые полторы сажени. К замершему от удивления Джузеппе, метнулось что-то длинное, схожее с плетью. Свистнуло, чуть не снеся шляпу вместе с головой.
Хоть Катанни и небезосновательно считал себя калекой, он до сих пор сохранил должную ловкость и сноровку, не раз выручавшие в прошлом.
Поднырнуть под удар, и в брюхо врага, в брюхо! Толедская сталь ударила противнику в бок с глухим стуком. Удар отозвался в плечо болью. Складывалось ощущение, что он, как зеленый новобранец тычет пикой в колоду. Добавляя сходства, запахло свежей древесиной. Катанни, сообразив, что попытки заколоть бесполезны из-за странного панциря «дубового» великана, подпрыгнул, норовя ударить в лицо. Но подошвы стоптанных сапог скользнули по грязному булыжнику, и Джузеппе с размаху грянулся о камни мостовой. Не успел он подняться, как его ухватила рука незнакомца, сдавив до треска в ребрах. Ухватила и подняла повыше. То ли рассмотреть, то ли загрызть. Катанни с ужасом разглядел гротескное подобие лица, уставившееся на него.
Два глаза, горящие адским пламенем, выжигали душу одним своим видом. А вот загрызть, чудовище не смогло бы и мышонка. Рта не было. Или он так мал, что его не разглядеть, когда перед глазами встает кровавая всепоглощающая пелена. И громом гремит треск ломающихся костей....
Когда Катанни перестал биться, и повис мокрой тряпкой в громадном кулаке, чудовищное создание, несколько раз ударило телом ветерана по своей груди. Вокруг стояла все та же кромешная тьма, подобная египетской. Но пытливый взор наблюдателя, будь такой поблизости, сумел бы разглядеть подробности. Брызги крови, в изобилии плескающие на туловище монстра, пропадали бесследно. Сколы, оставленные кинжалом, затягивались на глазах. Чудовище, подойдя к краю, перевалило расплющенные остатки Джузеппе через ограду. Воды безымянной реки маслянисто булькнув, сомкнулись над мертвецом...
К утру, на мосту осталось лишь несколько щепок да бурые потеки. Кинжал поменял хозяина, став собственностью какого-то забулдыги, наткнувшегося на него в дрожащем мареве раннего утра....
Степенью отстекленения взора, столяр Карло Бертоне, по прозвищу «Папа», мог поспорить с лучшими витражами собора св. Петра. Окружающая действительность почти не проникала сквозь плотную завесу тревожных раздумий. Ну и старый Карбаджи, опытный трактирщик, заметив, что верный посетитель в полнейшей прострации, не медлил с добавкой. А горячее вино, хоть и согревает нутро, но очень уж сильно бьет по голове... Впрочем, действие вина столяр тоже не особо и замечал. Другая беда грызла нутро владельца изрядной мастерской и истого католика...
Карло мог поклясться чем угодно, что прав. Мог даже положить ладонь на Писание. Мог выйти к Дуомо* (Миланский собор) и произнести вслух. Нет, не произнести! Возопить! А ором своим спугнув сотни и сотни голубей, птиц, посвященных Святому Духу, стоять и слушать, как хлопают крылья, призывая заслуженное наказание! Ибо свершилось страшное — Дьявол победил Господа! И пусть страшная беда случилась лишь с одним человеком, с ним, с Карло Бертоне, несчастным столяром из Милана!
Ибо ничем иным, не объяснить произошедшее. Будь проклят тупоумный лесоруб Джузеппе Фарина по прозвищу Малыш, что притащил бревно в мастерскую! «Мадьярский дуб, мадьярский дуб!». И чтобы с того, что мадьярский? Разве от этого он становиться схож с красным деревом, привозимым из-за океана? К тому же, в Буде это дерево зовут дубом итальянским. Дерево, как дерево. Режется плохо, но не щепится...
И будь проклят Дьявол! Верно, он водил рукой Бертоне, вырубая из непокорного дерева человечью фигуру, ростом превосходящую любого из смертных! И лишь его воля могла толкнуть на такое! Кому нужна кривая деревянная статуя, когда и за изысканную мебель nbsp; не выручить и бланки*(мелкая монета). Но случилось. Работа захлестнула с головой, оставив где-то за спиной все остальное. Мастер забыл про все. Очнулся случайно. Нож, снимающий тонкую стружку с лица статуи, проскользнул на невидимом сучке, и с хищным восторгом впился отточенным лезвием в подушечку пальца. И надо же, сумел пробить броню заскорузлых мозолей.
Кровь хлынула так, будто мастер отрубил себе руку или перехватил ярёмную вену. Алый поток обильно оросил заготовку, окатив деревяшку с ног до головы.
В тот момент, Бертоне испугался первый раз — побоялся, что повредил какую важную жилу, и сейчас истечет кровью... Нет, повезло. Нашлась чистая тряпица и кусок свежей смолы — залепить порез...
В руку ткнулась кружка. Ладонь ощутила призывный жар позеленевшего бока кружки, помятой долгой разгульной жизнью. Невесомая перчинка, привезенная из Нового Света, размолотая в пыль миниатюрной мельничкой на кухне, коварно застряла в дупле рассыпающегося зуба, обожгла, пронзив челюсть раскаленной иглой.
Карло, замотав разлохмаченные концы тряпицы, вернулся в мастерскую и испугался второй раз. Статуя не лежала в ворохе опилок. Она сидела. И смотрела на мастера. nbsp; Неведомым образом, но очень громко. Неведомым — потому что до рта, Бертоне так и не добрался, остановленный несвоевременным порезом. Деревяшке он успел лишь наметить глаза, обозначив стаместкой контур. А сейчас они горели горящие пламенем самого Ада. И еще, статуя кричала...
- И о чем же она кричала, не соизволите рассказать, милейший?
Липкая итальянская жара выматывала сама по себе. Хуже изнурительного марша, хуже молотобойной работы в кузне. Там хоть знаешь, что пройдет час, другой, третий. И ты окунешься в восхитительную прохладу вечернего ветра, с головой окунешься в пруд. И плевать, что, вынырнув, будешь обличием схож с утопленником. Ряску с тиной можно смахнуть со лба. А пот, смахивай не смахивай, он выступит снова. И будет соленой мерзостью заливать глаза... Гребанная Италия, гребанная жара!
- Зато, тут платят золотом, мой друг!
- Вот! – Хуго Мортенс по прозвищу «Бывший», многозначительно задрал указательный палец. – Что и требовалось доказать, герр капитан! Я от этой жары скоро сойду с ума!
- А ты в нем был? – хмуро буркнул незаметно подошедший с другой стороны сержант Мирослав. Сержант с мутным происхождением открыто недолюбливал солдата с мутной биографией. Происхождение-то, у Бывшего на лице читалось: из бюргеров.
- Если бы я нем не был, то меня еще в далеком детстве прикопали бы на погосте. Аки юрода. Герр капитан, пойду-ка, я пройдусь, если Вы не против. – как так получалось, никто не знал. Но Мортенс умудрялся раздражать практически всю банду, но при этом, ни разу не был бит. Вот что значит хорошее образование! Скажешь что оскорбительное – пока сообразят, что прозвучало, всегда можно успеть выскочить из таверны. А грохот разбившейся о дверь кружки звучит торжественным салютом по случаю одержания очередной победы. Пусть и маленькой.
Но радость была недолгой. Потому что жара, послужившая поводом для очередной ссоры с сержантом, сидела в засаде. И ждала, пока солдат выскочит на раскаленную мостовую. Переход от духоты трактира, где, сам воздух состоял из вредоносных миазмов пердежа, отрыжек и перегара в смеси с застарелой вонью пота, к уличным ароматам, лишь на краткий миг сумел вызвать чувство радости. А потом, пот, выступивший сперва мелкой изморосью бисеринок, превратился в могучий поток, текущий из каждой поры. Тут же защипало в глазах… Мортенс выругался. Хотел было вернуться в негостеприимное нутро таверны. Но, там топорщились гневные усы раздраженного сержанта. Герр капитан, конечно же, уберег от расправы. Но... Швальбе собрался дать банде четыре дня на отдых и восстановление сил. Два из них прошло, следовательно, Хуго имел почти двое суток полной свободы. Главное – не опоздать к послезавтрашнему вечеру
Бывший мысленно перекрестился, и шагнул в лабиринт раскаленных стен. Заблудится он не боялся – всегда выручало чутье природного горожанина, не испорченное и долгими годами солдатской службы. Что же до местных преступников, легендарных «бандито». Шавки против волкодава. Да и они все тут живут впроголодь. И все пистолеты давно уже сменяли на жратву.
Мортенс углублялся все дальше город, размышляя на ходу о сложностях лингвистики и филологии. «Странное ведь дело! Банда – у нас. А бандито – у них. Это что же получается, что если брать сугубо по созвучию, то мы тоже можем оказаться преступниками?! Чертовщина какая! Не дай Бог, какому нерадивому студенту подобная метода в голову взбредет! Беды не оберешься!»
За чередой мыслей, присталых более студенту, нежели наемнику, Бывший и не заметил, как безоблачное небо понемногу затянуло тучами. И, словно получив сигнал от туч, начало понемногу закатываться Солнце, уставшее за долгий день испепелять своим жаром многострадальную итальянскую землю. Которая больше схожа по твердости с камнем, нежели с почвой нивы…
- И о чем же она кричала, не соизволите рассказать, милейший?
Вопрос, заданный на неплохом итальянском, не отрезвил, но в реальность вернул. Выдернул опьяненное винными парами сознание. Но вверг не в геену огненную переполненную чертями всех мастей, а в таверну. Разнообразие личностей, впрочем, не уменьшилось. Прямо напротив Бертоне, сидел человек. Среднего роста и среднего возраста. Но с глазами, совершенно выбивающимися из облика. Цвета стали, видящие насквозь. Холодные и властные. Бертоне даже захотелось бухнуться на колени. На всякий случай. Слишком уж собеседник был похож на кого-то из знаменитых кондотьеров прошлого…
Справа от «кондотьера», опершись на стол ладонями в потертых перчатках, стоял не менее приметный персонаж. Ростом, правда, он не выделялся. Но вот длинные усы, почти как у кроата, и длинный клок волос, одиноко торчащий на выбритой голове. Такая себе тонзура наоборот. Дополняя картину «троицы», по левую руку, расположился еще один достаточно приметный персонаж. Судя по количеству шрамов на лице, сея примечательная личность, неоднократно схватывалась в рукопашную с десятком оживших пил…
- Ну так что? - повторил «кондотьер», определенно старший в тройке. И, не став ждать, пока Карло сумеет сообразить, что к чему, добавил: – Мир, обеспечь.
«Кроат» перегнулся через узкий стол, и врезал Бертоне по ушам, сложив «горочкой» ладони. Карло скрючился, ухватился за отбитые части тела, всем сердцем надеясь, что сыщутся добрые католики, и встанут на защиту земляка.
Судя по быстрой дроби шагов, посетители таверны рассудили, что лучше оставить сие гостеприимное место за спиной. Мало ли каких неприятностей следует ждать от наемников. Городская стража все равно появляется тогда, когда пора собирать трупы… Желание ускорить шаг просыпалось потом. Когда, выйдя из распахнутых дверей, оказывались нос к носу с небольшим, человек в двадцать отрядом, уютно расположившимся у выхода…
- Тебе никто не поможет, плотник!
- Я не плотник, я столяр! – Несмотря ни на что, Бертоне не сумел вынести оскорбления. Попытался вскочить, но рухнул обратно, получил по ушам еще раз.
- Ты – тот, кто я скажу. – уставился своими пронзительными буркалами «кондотьер». – А если ты с этим не согласен, то будешь возражать Трибуналу. Думаю, нет нужды разъяснять последствия, не так ли, колдун?
- Я не колдун! – шепотом попытался оправдаться Бертоне. Тут же опасливо оглядываясь, не услышал ли кто. Впрочем, вряд ли кто мог услышать. Даже Карбаджи предпочел затаиться в бескрайних глубинах таверны.
- Думаешь, если у тебя прозвище «Папа», то Урбан Седьмой тебе простит все грехи? – Ни в голосе, ни во взгляде не было сожаления. Разве что северный акцент прибавил мощи. «Кондотьер» смотрел на Бертоне пристально и оценивающе. Точь-в-точь, как сам мастер разглядывал чурку, прикидывая, как бы расколоть ее одним ловким ударом.
- Я ничего не знаю!
«Кроату» по прозвищу «Мир» не потребовалось подсказок. Очередной хлесткий удар вытряс последние остатки опьянения и желание сопротивляться.
- Зато я знаю все. – ласково, словно несмышленому малышу, сказал, нет, почти пропел собеседник. – А чего я не знаю, то ты мне, паскуда расскажешь. Или я отрублю тебе кисти.
В подтверждение слов, «кондотьер» положил перед Бертоне фальшион, смахнув давно уже опустошенные кружки. Причудливый узор пятен засохшей крови на клинке, отчетливо и очень подробно описывал будущую судьбу столяра-краснодеревщика по прозвищу «Папа»…
Хуго почувствовал неладное. И дело было не в том, что на город опустилась бархатная южная ночь. Темноты бывшему пражскому студенту бояться было не то что глупо, а очень глупо. Почти так же, как польского жолнежа ежиком пугать.
Другое заставило передернуться всем телом, и почуять, как по хребту течет холодная струйка «боязливого» пота.. И начать молиться, что за Бывшим водилось крайне редко. Совсем рядом, чуть ли не за тонкой стеной в пол-кирпича, ворочалось, Зло. Настоящее. Выдержанное в глубоком подземелье. Сдобренное запахом крови и подгнившего мяса.
Будь Мортнес лысым, то на его плешивой голове, за считанные минуты, выросли бы новые волосы. Сразу седые. Но страх начал отступать мелкими шажочками. Неуверенно, оглядываясь, норовя зайцем скакнуть в пятки, и помчать перепуганного Хуго по загаженной паутине улочек и переулков.
Зло не собиралось ужинать или, к примеру, завтракать жилистым наемником. Оно всего лишь просыпалось. Ворочаясь на своем ложе, постепенно сбрасывая путы затянувшейся сиесты…
Вот в чем заключался подвох! Вот почему герр капитан ругательно поминал некого дона Диего, потребовавшего обязательно заглянуть в славный город Милан.
О, порка Мадонна! Так, кажется ругаются местные обитатели, так похожие на нелюбимых Мортенсом цыган.
Впрочем, какая, ко всем чертям разница?! Золото есть золото. А если оно не пахнет младенцами с расколотыми головами, то Хуго всегда рад положить его в кошель. И потуже затянуть завязки!
Бывший внимательно оглядел дом, к которому его привела сама Судьба. В темноте особых деталей было не разглядеть. Но приметные ажурные ставни на невеликих окошках, да вывеска с надписью «Мастер-краснодеревщик Бертоне», обещали запомнится, и из памяти не потеряться.
Раздались тяжелые шаги, схожие с неторопливой поступью норица, груженного десятком бушелей зерна. Притом, тяжеловоз определенно был двуногим.
В способность оставаться невидимым, Хуго не поверил, а потому, сразу же начал прикидывать укрытие, и возможные пути отступления. Идеальным вариантом казалась сточная канава, проходящая шагах в четырех от брусчатки. Правда, всю идеальность портили миазмы, витающие над нею…
- Лучше потерять нюх и заработать, нежели сдохнуть. – Вслух принял мудрое решение Мортенс. И осторожно опустился в канаву, стараясь дышать исключительно ртом. Вялотекущая в сторону реки жижа, приняла тело наемника практически без всплеска. Тут же кто-то мелкий завозился в сапоге. Впрочем, сапог не гульфик, пусть возится. А пиявки – они полезные.
Переносить тяготы и лишения засадного сидения наемнику пришлось недолго. Не прошло и десяти минут, как из дома, чуть было, не разломав дверной проход, выползло что-то непонятное. По первому впечатлению, похожее на московитского медведя, но с округлой башкой.
Выползшее «чудо», не долго оставалось на четвереньках. Оно, с легким хрустом, разносящимся в ночной тишине, поднялось на задние лапы. Вернее, стало на ноги. И пошло. В воздухе, перебивая вонь отхожих мест, остро запахло свежесрубленным деревом. И кровью. Этот-то запах, Мортенс сумел бы опознать и на смертном одре…
- Помнится, был у меня в роте один святоша. Все пытался вернуть мою заблудшую душу в лоно Церкви. Постоянно с молитвенником ходил.
- Тебя!? В лоно Церкви? Да ежели такое чудо случилось бы, то я в тот же миг подался бы к нечестивым агарянам!
- Однако, так оно и было. Сильно уж ему неприятно было, что я постоянно картами балуюсь. На привале, и десяти минут не пройдет, как я уже колоду раскидываю.
- В жизни бы не поверил.
- Зуб даю! Это я сейчас забросил, потому как постарел, пальцы ловкость былую утратили… Так вот, попали мы раз в переделку. Давно это было, еще до Чехии. На кумашей напоролись. Те по нам, как в дупу укушенные палить вздумали. Первый залп, смотрю, богомолец наш лапы к веру и отходит. Я к нему, а ему пуля в грудь попала.
- Насмерть…
- Сплюнь три раза! Живее всех живых! Пуля-то, об крест шмякнулась, который на обложке.
- Вот! А ты богохульничаешь вечно! А тут видишь, Святое Писание жизнь спасло!
- Ага, спасло! Вот только кумаши вернулись! И снова за пистолеты ухватились, разрази ихние дупы на манер городских ворот мечом святого Петра наискось! Пуля и в меня жахнула!
- Ну ты, как вижу, тоже не особо мертвый-то!
- Так а с чего мне померек, ежели супротив пули карты встали! А колода, сам понимаешь, толстая. Да пуля на излете…
- Чудны дела Твои Господи! Нашел кого спасать..
- Тихо! – рыкнул Швальбе, неведомым образом оказавшийся около сержантов. Вместе с капитаном, по жиже прихлюпал и Мортенс, взятый за редкий дар, чуять сквозь препятствия всякую дрянь. - Развели диспут, боголовы засранные!
- Мы не засранные, герр капитан! Ибо в канаве очутились токмо по Вашему, герр капитан, приказу! И Вы, герр капитан, по степени загаженности платья от нас нисколько не отличаетесь! – не преминул уколоть командира сержант Гавел.
- Если командир сказал засранные, значит так оно и есть! – разумно переметнулся на строну капитана сержант Мирослав. – у капитана голова большая, он у нас умный!
Продолжить столь увлекательную беседу командованию банды помешал единственный фактор. Фраза Мортенса: «Вылазит, доннерветтер!»
Швальбе, хитрым способом сложив пальцы, и пробормотав заковыристую фразу на народной латыни, присмотрелся. Светлее, конечно, не стало. Ибо простецкое СЛОВО не могло повлиять на небесный механизм, отвечающий за восход Солнца. Стало виднее. Все вокруг подернулось зеленоватым флером, не позволяющим, конечно, рассмотреть все детали, будто в телескоп, но, тем не менее, помогающие ухватить саму суть.
- Матка Боска… - только и прошептал капитан, разглядев, что именно вылезает из мастерской дона Бертоне.
- А я что говорил, а? – при виде опасности, Мортенс растерял привычный пиетет к капитану. Впрочем, Бывший, его и в такие дни испытывал сугубо на публику…
- Тут и не десяток лесорубов не спасет. Оно их разорвет, как волкодав лисицу. И похрустит топорами. - прошептал Швальбе, отмечая размеры будущего противника, свежие сколы на груди, прямо таки сияющие ярко-зеленым цветом в «Кошкиных глазках». – Мне всегда не давала покоя слава Нерона…
- Нерон Рим не жег. – тут же заявил Хуго. Необходимость вторую ночь подряд купаться в клоаке, изрядно подточила душевное равновесие Бывшего, прямо таки вопия о необходимости перебранки.
- Тогда - Геростратом. Мне, по большому счету, однохерственно! – подытожил так и не начавшийся спор Швальбе. И обернулся к Мортенсу. После СЛОВА, на лица было лучше не смотреть. На вид получались сущие покойники, забытые на неделю под летним солнцем…
- Будем жечь? – уточнил Мирослав, брезгливо отряхивая перчатку, на которую налипла какая-то гадость. В зеленом цвете еще более отвратная, чем в милосердной темноте.
- Будем. – кивнул Швальбе. – Но, сперва, вылезем из этой долбанной засранной канавы, где сидим как четыре засранца! И возьмем за дребезжащие бейцалы дона Диего.
И потом, когда четверка начала чиститься прямо у канавы, пачкая дорогу, содранными с одежды нечистотами, добавил: - Обожаю запах горящего масла по утрам. Это – запах победы!