— Пан Лащинский, воинство поднимайте! Беда! Бесы с погоста набежали, город жгут и баб валяют!
Как взметнулись сердюки на тревожный призыв! Как разом подхватились! Сипло взрычал ясновельможный пан Лащинский, пытаясь выползти из светлицы. Восстал, было, в гневе хлестнув сорочкою по морде вояку, что пытался вызволить свои одежды из-под пиршественного стола. Да не держали ослабелые ноги, порушились на пол удалые воины. Тут и уволокло под крышку безпорточного стража, ибо мощен был его соперник, тянувший спорные шаровары с иной стороны. Хватались растревоженные охранники за шапки, жупаны, сабли и булавы, призывали матку боску, да твердость и доблесть свою, столь крепко пострадалых в схватке с горилкой и азартом игроцким. Да и иные подозренья смятенные разумы гордых сердюков терзали: что за бесы?! Откуда бесы?! А уж не побывали ли те бесы уже здесь, в этом чертовом шинке? Где же обтоптанные, смазанные смальцем сапоги, где любимый персидский нож с жемчугами? А шпоры с позолотой где?! Да что там шпоры, одна портянка в руках и имелась. Как то случилось?! Играл, было такое, продулся дочиста, и это было, но, как и кому?! Хоть вспомнить того счастливца, во взаимствование чтобы у него какой одежки одолжить. Так нет же – как назло одна портянка, да в голове словно в горшке треснутом – пустотно и гулко. И что ту тряпицу душистую: её хоть на тыл наматывай, хоть на перед – всё одно оскоромишься.
— Так не бывать же тому так! – вскричал бывалый вояка, нахлобучивая на седой чуб пусть чужую, но весьма недурную шапку-шулику с соколиным обтрепаным пером. – Хватай, панове, что бог подал, после разберемся. Иль не в своем мы побратимском обществе?
— В своем! В своем! – вскричали те из сердюков, кто уж осчастливился штанами. – К бою, панове!
Закрутилось боевое дело: были живо найдены и мушкеты с пороховницами, и сабли с пистолями, и некая доля одежды – пусть и весьма поредевшая с того недоброго часа, когда ехидный случай подсунул горемыкам игорные кости. С грозными криками и божбой готовились к неведомой схватке похмельное воинство.
От дверей смотрел на то чудесное воскрешение оторопевший пан войт города Пришеба, коий и поспешил в шинок за помощью. Что и говорить, картина выдалась диковинной. Но уж был вновь поставлен на ноги ясновельможный пан Лащинский, уж надели на героя жупан, и опоясали саблей. С грозным гиком и шепелявым посвистом, сшибая лавки и снося косяки, кинулись во двор лютые бойцы, мигом вскинулись в седла, подняли охающего ясновельможного. Разлетелись из-под копыт грязь и навоз, выметнулось на улочку яростное воинство. Тщетно взывал и указывал в иную сторону отдышливый городской войт – унесся к рыночной площади лихой полуголый отряд. Куда?! Зачем?! Кто знает... Воинское дело оно изначально замысловатое и мирному обывательскому разуму труднодоступное.
— Хорошо пошли, — с удовлетворением молвил злопамятный Анчес. – И ус утраченный поперек дороги не встал.
— Вернутся сейчас, — обнадежил Хома. – А может и не сейчас.
Женщины ничего не сказали: Хеленка жалобно мукала и утирала-развозила по личику сопли и иное мадерное, отнюдь ненужное девичьей красоте. Ведьма хмурилась и прислушивалась к происходящему в городе – доносился заполошный набат и отдаленные вопли.
— Надо все ж рассолу, — заметил Хома, утирая нос панночки подолом своей свитки.
— Гишпанец за рассолом сходит, — распорядилась ведьма. – А ты, казаче, ступай и глянь.
— Куда? – насторожился Хома.
— Туда, где ворог. Упредишь, выяснишь сколько маззикимов собралось. Может, глаза им отвести удастся. Или иным способом запутать.
— Тю, так отводи ж им глаза сразу и наперед! Что там на них смотреть? Уж обойдемся как-нибудь без того лицезрения.
— Ступай-ступай! Лучше знать, откуда полезут и каково их число. Маззикимы не особо быстрые, но золото чуют. А может с ними еще кто есть. Из недобрых.
— Да уж куда нам еще подобрее гостей ждать, — буркнул Хома. – Нельзя нам расходиться. То дурная стратегия. Сжать силу в кулак, готовить оружье. Как дадим залп, а потом другой. Эй, черт, ты пистоль-то зарядить не забыл?
— Сам ты, черт и неуч деревенский, — огрызнулся гишпанец, успевший притащить здоровенный ковш пахучего рассола из-под квашеной капусты.
— Я про пистоль спрашиваю, — грозно нахмурился казак.
— Да что тот пистоль? Не возьмет он маззикима, и пуль у меня действенных нет, – заблажил кобельер. – Ты ж вояка, ты и стреляй. Я тебе еще пару недурных пистолей припас и здоровенную пороховницу сердюки позабыли, — Анч с опаской покосился на хозяйку, но та смотрела на Хому.
— Да отчего непременно я? – не выдержал казак. – И за лошадей я, и к кузнецу я ходи, и мед в домовины я лей. И в лазутчики я?! А был ли такой уговор?
— Напомнить? – тихо проскрипела ведьма.
— Что толку, всё едино некому больше идти, — признал Хома, догадываясь, что ежели пришел час подвига, то недостойно подлинному лыцарю излишнюю скромность проявлять, избегая законной славы. Вот же чертова баба, уже вроде и нашептывает что-то нехорошее.
Смело пошел к воротам, оглянулся: Хеленка с закрытыми очами цедила из ковша рассол, ведьма что-то нашептывала гишпанскому черту, тот подобострастно кивал. До чего ж дрянные попутчики подобрались – человек, можно сказать, на верную гибель идет, а им как с гуся вода. Хоть бы плюнули вслед.
Впрочем, на улице оказалось довольно пустынно – лишь сидел на плетне здоровенный рыжий кот и пристально глядел на Хому. Казак погрозил наглой твари и по исконно лазутчицкому обычаю оценил свое положенье. Перед шинком опасностей не наблюдалось, дальше было похуже. Разносился неуместный и не благолепный звон колокола, у рыночной площади многоголосо гаркали и ржали по-лошадиному, вот бабахнул пистолетный выстрел, снова заорали…
По всему выходило, что у рынка дело закрутилось занимательно и поучительно, к тому ж многолюдно, а, следовательно, вполне безопасно. Пойти, полюбопытствовать, людям что нужное посоветовать?
Хома в сердцах сплюнул и направил стопы свои в иную сторону. Вот как людям помогать, когда чуть что под горлом начинает затычка ворошиться? От же проклятущая хозяйка!
Несло дымом. В вечернем сумраке не особо понять откуда, но имелась мысль что даже не в одном стороне горит. Улица так и оставалась пустой, ворота дворов позаперты, ставни хат закрыты. Сидит народ, трясется, участи своей дожидается. Это потому что в Пришебе казаков мало. Жидковата кровь у горожан. Казаки, они бы, эх…
Глухо застучали по уличной пыли копыта – Хома на всякий случай шмыгнул к изгороди, присел в тень сиреневого куста. Проскакала мимо неоседланная испуганная лошадь, волокся обрывок веревки. Лазутчик не без облегчения опустил пистолет – лошадь, она пущай бегает. Поймают еще попозже. Главное, лошади, ей и положено копыта иметь. А то уж всякие нехорошие мыли насчет этих вот копыт возникают. Хотя что напраслину возводить на копыта? Вон вокруг сколько нечисти – и вся безкопытная. А то копыта, копыта, да глупо их опасаться…
Утешаясь таким философским образом и размышляя, кто, собственно таков по своей природе рогатый гайдук-сотоварищ, Хома осторожно продвигался к окраине. Пришеб был не то чтобы сильно громадным городом – вон уже и околица. И что-то дурноватое здесь таилось…
Ранее Хома даже как-то не замечал, что в потной руке рукоять пистолета уж очень скользкой делает. Вот пакостники эти австрияки – добротное вроде оружие, а этак нехорошо вывертывается. Кто ж так делает, тьфу на вас, колбасников криворуких…
…Где-то плакал ребенок. Прямо аж надрывался и захлебывался под тот колокольный звон. В остальном оставалось так тихо, что даже странно. Ни бреха собачьего, ни куриного квохтанья – во дворах как повымерло. Ветер и тот замер. Верный признак колдунства или иной дурной погоды.
В обход нужно идти! Самый верный сейчас маневр. Хома перебежал улицу – сапог громогласно чавкнул, угодив в край глубокой лужи. Что там те литавры - тьфу!
Казак перевалился через плетень, пробился сквозь разросшуюся смородину и оказался за хатой. Валялся разбитая крынка, разлитое молоко уже впиталось в землю. Э, да тут и ставня с окна сорвана. Хома подтянул очкур[1] и прокрался вокруг дома. В собачьей будке вдруг что-то завозилось и замерло.
— Что ж ты, небось, Полкан или вовсе Вовк какой, а забился и трусишься как последняя ципля, — устыдил пса Хома с перепугу чуть не всадивший в поганую будку драгоценную пулю.
Псина молчала, только напугано светила глазами из конуры.
Осторожно ступая, Хома прошел огородом, преодолел силки огуречных плетей, меж которых лежали плоды, рыжие и здоровенные как матерые пацюки. Боязнь поодступила – не к лицу казаку трястись как забившемуся в будку псу. А может, то и вообще сука была. Стыдобно уподобляться твари мокрохвостой…
Как-то само вышло, что держал направление на плач дитячий – по всему выходило, что дитя где-то у дороги надрывается, где младенцам делать и вовсе нечего. Хома пролез под жердью изгороди и углядел засаду: впереди за кустом затаились два обывательских тела, напряженно наблюдающие за дорогой
— Эй, панове, и что там за тайна? — казак притронулся стволом пистолета к плечу старшего.
Оба засадника подскочили как ужаленные, но тут же хлопнулись обратно на карачки.
— Не торчи, казаче, углядят, — зашипел дед, яростно крестясь. – Вот же напугал, подкрался! Ты только глянь, что творят, дьяволово отродье!
Выкатывающаяся за околицу улица превращалась в три дороги, резво разбегающиеся в разные стороны. Прямехонько на перекрестке стояли маззикимы в количестве полудюжины демонских харь. Один из уродов держал за рубашонку дитятю лет двух, не старше – малый ревел, крутился и пытался дать деру. Демоны на него не и смотрели, сосредоточившись на чем-то страшноватом, кое один из маззикимы деловито раскладывал на дороге.
— А что там? Кошак подранный? – с нехорошим предчувствием спросил Хома.
— Та был бы кошак… То козу мою порвали бесовы каты, изверги, — всхлипнул дед.
— То не твоя коза, дедусь, а вовсе тетки Товкачихи, — поправил хлопчик, сидящий рядом.
— Га? Ты меня поучи еще, сопля этакая. Товкачиха мне кумой приходилась, значит и коза мне причиталась, — разгневался дед.
— А то, выходит, сама Товкочиха? – догадался Хома, увидевший тело, лежащее около зарослей чертополоха.
— Она, — признался дед. – Добрейшей души бабка была, я ж ее сколько годков помню…
— Ты, старый козлище, совесть вовсе потерял? – сумрачно спросил Хома. – Козу схарчат, ладно. А с дитем что будет, подумали? Не иначе как в жертву принесет невинную душу эта тонколапая дрянность.
— Так, а мы что? – разволновался дед. – Мы сразу за драгунами и попами послали. Ну и за вашими лащуками. Мы-то что могем? Вон, Товкочиха за козу вступилась, мигом дурындуудавили. Ждем подмоги. Где ваши-то вояки?
— Пушки волочет наше воинство, — буркнул Хома, глядя как пританцовывают демоны вокруг останков козы.
Должен ли лазутчик заходить далее приказа на выведывание противника? Не должен, ибо каждому маневру нужно свое время. Мысль это сугубо верная и подтвержденная множеством знаменитых побед. Вон, те же Жовти Воды взять... Но хлопчик плачет, да этак, что сопли из носа вышвыркиваются. Вовсе надорвется малый. И потому думать тут нечего. Хоть и ведьме служим, и иными грехами отягощены, так всё равно…
Хома прервал философию:
— Обойду с того края. Если не усеритесь от страха, так шумните. Для отвлечения.
— Да как ты… — ужаснулся дед.
— Каком кверху, — Хома наскоро проверил кремни и полки пистолетов. Медлить нельзя – порвут малого, то уж вовсе этаким грехом зачтется, что и не описать. Не сковороду горячую лизать придется, а цельный казан! Да и не по людски выйдет...
Хома обежал заросли, вывернув к развилке за спиной у маззикима-детокрада. Малый в руках демона, словно чуя, что помощь идет, завопил благим матом, засучил ножками. Маззиким тряхнул добычу словно надоедливого поросенка – младенец завизжал еще прытче. И то к делу – заглушил шаги.
— А ну сгинь! Пошли прочь, матку вашу с гиляки рано сняли! – из-за кустов поднялся хлопчик, взмахнул не шибко солидной палкой.
— Сгинь, бесовская сила, во Имя Отца, Сына и Святаго духа! – поддержал осторожный кум покойной Товкочихи, не рискуя подниматься из-за прикрытья кустов.
Демоны, не прекращая ритуала, притоптывали по дороге мерзкими птичьими лапами, лишь двое оглянулись на дерзостные крики.
Хома вобрал поглубже в грудь вечернего воздуха, благо нынче ничто расширенью казацкой груди не мешало, поднялся из бурьяна, и, нацеливая пистоль, сказал:
— А ну, отдай хлопца, образина подземная!
Маззиким оборотился, глянул немигающим глазками – вот же несуразная тварюга – глаз и вовсе желто-бурые, как гнилая жерделина. Ничего человечьего, чтоб ему…
Мгновенно вытянулась длиннющая лапа демона, пальцы алчно выставили когти, норовя вцепиться в казачье горло…
— Та на! – гаркнул Хома, нажимая спуск.
Австриакский пистоль не подвел, громыхнуло – два ноздревых пятна на харе беса превратились в единую дыру, куда покрупнее размером. Чуть позже плешивая голова скукожилась, словно проткнутый изнутри пузырь – пущенная с трех шагов золотая пуля воздействовала самым чудным образом – маззиким словно сам в себя заглянуть пытался.
Дивиться столь странному боевому событию казак не стал – шагнул в пороховую завесу, ухватил мальца за рубашонку. Подлый демон жертву не отпускал, хоть сам и валился на дорогу. Пришлось стукнуть по лапе стволом пистоля. Паучья лапа разжалась, взвыл оцарапанный когтями мальчонка. Хома подхватил орущего дитятю под мышку и предпринял отступление. Весьма быстрое и безотлагательное. Через плечо видел, как тянуться вослед когтистые лапы, все удлиняясь и грозя когтями…
…Как на крыльях пронесся Хома мимо кустов – малый под рукой аж примолк от этаких бодрых молниеносностей. Хлопчик, что в засаде давал отвлечения, тоже рванул по дороге.
— Куда, неужто старого бросите?! – возопил Товкочихин кум, разом сбрасывая с плеч два, а то и все три десятка лет, и беря ноги в руки…
Проскочили мимо десятка дворов – погони не имелось. Едва остановились, народ мигом собрался: набежали из-за плетней, малого выдернули, вопль, ор, гвалт. «Да где же воинство?! Где отцы святые, попы со святой водой и молитвой тайной?» Товкочихин кум ораторствовал об засилье демонского племени, о жуткой гибели козы и кумы. Обывательский люд с ужасом поглядывал в сторону околицы. Заодно выяснилось, что на Колодезном краю нескольких демонов уже поймали и живьем жгут, за старым колодцем дом Ляхнов сам собой загорелся, у Тимковичей обе коровы взбесились. А еще у костела ясновельможный пан Лащинский собирает мужчин с оружием для стойкого отпора демонскому вторжению.
Хома пропихался сквозь визгливую толпу. Слушать распоряженья мудрого пана Тадзеуша особого желания не имелось, а вот на Колодезный придется сходить. Хотя и далеко, но ведьма полного донесения потребует, а спорить - такое ссыкотное дело. Для передыха Хома присел у плетня и принялся снаряжать пистолет. Тщательно забивал пыжа[2], как кто-то спросил:
— А куля-то особая?
Хома поднял взгляд на хлопчика:
— Умный или как?
Хлопец пожал плечами.
— Ежели умный, так и молчи, — посоветовал казак. – Ибо после надлежащей молитвы любая пуля — особая.
— Понял, — кивнул догадливый хлопец. – Молчу.
— То дело. А раз умный, своди-ка меня на Колодезный. Только без всяких вытребенек[3], самым прямым путем.
— Так мигом! — заверил хлопчик.
Проводника звали Януш, был он из тех поляков, что вовсе и не совсем ляхи, а этак… с каплей польской невредной придури. Ну, кто ж без грешка, простительное дело! Пришеб хлопчик знал получше своей пятерни – шли этакими закоулками да огородами, что Хома только крякал, через заборы перебираясь. Уж вовсе стемнело, гуще потянуло дымом, впереди орали и полыхало очевидное зарево.
— Шел бы ты до мамки, Януш, — намекнул Хома, разглядывая сквозь садовые ветви недобрые отблески.
— Да как же?! Такой случай, — хлопчик взял наперевес выдернутый из изгороди кол.
— Тогда сзади держись, мелколяхская душа.
Топталась у двух горящих хат толпа, сыпала многоголосыми проклятиями, валялся у крыльца труп в задранной на голову свитке. Несколько хватких мужиков с пиками дежурили у окон и двери, не давая демонам выскочить наружу. Хата пылала вовсю, но изнутри еще слышался душераздирающий визг. Хома подумал, что вряд ли туда маззикимов загнали – те на горло как-то посдержаннее.
— Спалили, значит, знахарку, — пояснил всезнающий Януш. – С родней и спалили.
Из общих криков и вдумчивых объяснений толкового хлопчика выяснилось, что знахарка была бабой не особо вредной, но общество знало, что издавна ведмачит старая карга. За руку, понятно, не ловили, но уверенность имелась. В спокойные времена прощали по исконному христианскому добродушию, но уж если демоны завелись – разговор с ведьмой понятный. Небось, она демонов и подманила! Сын ейный старший, ох, и хорошим был бондарем. Но семя-то одно, вредоносное – что их, колдунов, жалеть?
Подошел знакомый кузнец, вооруженный коротким мушкетом-бандолетом, с саблей на поясе, и хмурый как туча – видать, тоже подозревал, что не совсем тех спалили. Ну, сделанного не воротишь. Намекнул на пистоли – исправны ли? Хома отрекаться не стал – живописал как у выезда демона свалил. В хате уже не кричали, шумно завалилась крыша, взлетел превеликий сноп искр. Точно отвечая тому яркому огню, донесся дикий бабий крик – не из хаты, а вовсе со стороны оврага, куда убегала дорога к реке. Крик почти тут же оборвался, а толпа стояла, словно громом сраженная. А потом на глазах народ начал редеть…
— Обгадилось общество, — покачал бритой головой кузнец. – Пойду-ка и я до хаты. Жинка, детишки одни.
— Верно, защищать нужно, — согласился Хома, озираясь. – И мне к хозяйке вернуться нужно. Как она там без моих пистолей? Небось, трясется. Ты если что, к шинку приходи. Мы там оборону держать станем.
Разошлись. Хома с Янушем быстро шагали по вымершей улице, потом хлопчик задал стрекача до своей хаты, а гайдук, держа наготове оружие, рысью устремился к шинку. Что-то и вовсе неуютно нынче стало в славном городе Пришебе.