Зябко и нехорошо дорожное утро, сулящее хмарый серый день. Чуть подсохли косматые травы вдоль узкого размокшего шляха, зябко вздрагивают преогромные лужи, затопившие колеи, трепещет на ветерке листва понурого придорожного гая, где накликая недоброе путникам, хрипит-каркает на ветви дряхлая, растрепанная ворона. А уж не так и ранен тот утренний час! Вроде во всю должны сиять лучи пробудившегося Солнца, выжигать те распроклятые лужи, сушить твердь земную, да вселять радость и умиротворение в души путников. Где там – клубится на горизонте мрачное варево дождевых туч, сулит новый заунывный дождь. Чавкают копыта, тяжко шлепаются с колес шматы дорожной грязи, едва движется карета – лошади заморенные словно день напролет влачили свой груз тяжкий и скорбный.
Хома встряхнул вожжами, ободряя пару загрустивших лошадок, и оглянулся – не, на месте скорбный груз. Встряхивается и укачивается пан лях в своей медовой домовине – гроб поставили поперек запяток, прижали сундуком и прочей поклажей, увязали на совесть. Не-не, не должон утеряться.
— Зато мух нет, — заметил новоявленный кучер, ежась под куцым кожушком-безрукавом, напяленным поверх новой свитки, что слегка портило красу одежды, но согревало поясницу.
— Это верно, — признал Анчес, не без зависти косясь на обновку сотоварища. – А что, пан Хома, уж не было ли там еще какой теплой одежонки? Помнится, висело на гвозде даже вовсе рядом с этим кудлатым сокровищем, что-то такое вроде кунтуша?
— То вовсе не кунтуш, а и вовсе и бабское тряпье, — указал очевидную глупость гишпанского предположения Хома. – Большой грех, пане Анч, брать чужое добро, кое с очевидностью тебе не потребно.
— Да что ему, шинкарю, станется, — проворчал гишпанец. – А в кожухе, небось, и блохи есть?
— С чего им там быть? Не измышляйте пакости понапрасну, пане Анч.
— Непременно должны быть. По духу замечается!
— Вот до чего поганый у тебя язык! — рассердился Хома. -- Истинно москальский. Ну, истинно как та поганая ворона. «Кар», да «кар»!
По правде говоря, что-то уже куснуло под казацкие ребра, да этак злобно, что у Хомы аж зубы клацнули.
Изнутри кареты коротко стукнули в оконце. Гайдуки переглянулись – ведьма прибывала в весьма дурном настроении, подняла слуг на рассвете, выперла на конюшню. Лучше помалкивать – нашлет удушку, так и сверзишься с козел в грязь.
Эх, куда ты катишь, ляшская карета, по зыбучему безымянному шляху? К Днепру ли, иль далее, аж за великую реку? В раздольные ли степи, или к славному городу Чигирину? Кто знает? Молчит клятая ведьма, словно воды в рот набрала. Вот же дура-баба…
Хома припомнил, что ежели в Киев заворачивать, то надлежит некоторые улицы обходить. Очень даже могут попомнить там Хому Сырка, поскольку…
Гишпанец пхнул локтем:
— Глянь, а то кто будет?
Зоркий Анчес углядел десяток всадников, что сгрудились чуть в стороне от дороги. Добрые кони, яркие пятна жупанов и кунтушей, сабли, иной воинственный блеск…
— Э, брат, да то вовсе нехорошо. Стукни хозяйке. Пани Фиотия, вляпаемся нынче, по самисеньки оба!
Ведьма и сама выглянула. Нахмурилась из-под замысловатой шляпки и приказала:
— Правь ровно. И выи гните пониже, варвары, пока хребты целы…
Хома и сам понимал, что поздно разворачивать неуклюжую карету . Только хуже будет. Пара верховых уже двинулась к дороге. Определенно, хлопцы пана Лащинского.
Знаменит бывал пан Тадзеуш Лащинский по прозвищу Лащ Другий далеко окрест Пришеба, считай, до самых Пятихаток известен. Еще славнее был его достойный родич, старый Лащ – этакий богомерзкий выродок, что сам пан круль Владислав плевался, имя то услыхав. Но старый хоть помер, а этот живехонек, и все норовит родича в мерзостях перещеголять, да так, чтобы и про него в Варшаве судачили...
Хома закряхтел. Встречаться с Лащами не доводилось, да и охоты никакой не имелось. Одни Лисянки вспомнить, где Старый весь город вырезать приказал - сразу тоскливо становится. Выходит, не к Киеву, а к неприятности путники прикатили. Вот тебе и ведьма. Предусмотреть такой малости не могла, чертова баба!
— Эй, стой бисово племя! – загорланил издали один из спускающихся наперерез всадников. – Куды разогналися? Ну-ка подорожную кажи!
Хома пытался объяснить, что не просто так ехали, а с дозволения и по панской надобности, сугубо благородные люди, опять же герб на дверце, да куда там – кончик сабельного клинка мелькал у носа, наглые хлопцы крыли кучера песьей кровью и тупым кацапом, велели к ясновельможному пану на коленях бежать. Легковесного Анча сдернули с козел… Проклятая ведьма как нарочно дохлой мышью в карете затаилась…
…Гайдуки, оскальзываясь на мокрой траве, рысью взбежали на пригорок, где пестрела группа пышных всадников.
— Запросто рубанет, живоглот, — проскулил кобельер.
— Не, не срубит. Не по нашей добродетели такое жизнеокончание будет, — возразил Хома. – Повесить это с легкостью. Вон и удавка готова…
Петля перекинутой через ветвь веревки, действительно с недоброй готовностью покачивалась. Надлежало что-то предпринять, поскольку на пани Фиотию (шоб ей кишки повыдавило) надежды не имелось.
— Ясновельможный пан Лащинский! – завопил Хома, срывая с себя шапку и обращаясь к самому яркому, малиновому пятну, что расселось в седле с особой, истинно панской лихозадостью. – Счастье-то какое! А в треклятом Пришебе болтают «не знаем, да не знаем, где пан Лащинский»…
— О чем лает свинюк холопий? – спросил у ушей своей лошади молодой всадник. – Взять его, песьего собака, за ребра…
Несколько всадников соскочили с седел, но благоразумный Хома уже бухнулся на колени, и принялся долбить лбом землю, вбивая истовые поклоны. Все равно пхнули кулаком в шею, выдрали из-за кушака пистолеты…
— Кто таковы? Уж не злодеи ли? – не глядя на ничтожных, молвил красавец пан Лащинский.
Хома поспешно принялся излагать про занедужившего пана-хозяина, о тщетных усилиях пришебских лекарей и горестной кончине болящего. Пан Лащ слушал как-то рассеянно, глядел далеко поверх – то ли от немыслимого врожденного благородства, то ли от того, что на дороге что-то происходило.
Живописуя бедственный случай, Хома подумал, что пан Лащ не из особых мудрецов. Да и не особо пышен, по правде-то говоря. Богатый кафтан в пятнах, усы длинные, но до того реденькие, будто для нарочного смеха чахлые белесые волосинки на губу пришлепали. Молод, тощ, а глаза пучит, словно базедовой хворью мучается. В мешки, что под ясновельможными очами отвисают, словно репы напихали. Сразу видать, закладывает пан зацный, будто и не в себя. Конь богатый, черпак расшитый, да такой грязный, будто на нем свиньи валялись.
— Сколько годов, сироте-то? – не особо впопад оборвал слушанье щемяще-печальной повести пан Лащинский.
И он, и вся челядь пялились на дорогу, будто на ней невесть что выросло.
— Так весьма юна панночка, — признал Хома, украдкой оглядываясь.
Так оно и есть, стояла у обляпанной грязью дверцы безутешная сирота – этаким ангельским лучиком: стройная как лозинка, изящная как турецкий кувшинчик, в коих розовое масло торгуют. Придерживала над грязью юбки и этак заманчиво придерживала, что и без зуда всяких там благовоний на панночку Хелену любой жук безумно устремиться.
— Не дело вам так ехать, — хрипло вынес приговор ясновельможный пан Лащинский. – Помянуть покойника надлежит, выждать пока дорога высохнет. В Пришеб едем!
— Так пан-покойный в гробу-то стухнет, — сдуру подал голос Анчес.
Свистнула тройчатка[1], взвыл кобельер, крякнул Хома, которому тоже досталось – ничего, кожух спину малость прикрыл, не только блохи в нем таятся, но и польза немалая.
— Заворачивай, я сказал, — благородно оттопырил нижнюю губу пан Тадзеуш, и тронул коня, направляясь к дороге. Двинулись за ним лихие всадники-сердюки.
Хома поднялся с промокших колен, и живо устремился к экипажу. Тут припозднишься, еще плеть по плечам погуляет. Рядом бежал Анчес, сквернословил шепотом.
— Ты, дурень, чего слово ему поперек сказал? Спина зачесалась? — попенял Хома.
— Так нельзя нам в город вертаться, — проскулил гишпанец.
— Ну, можешь и здесь остаться, дурень, — намекнул Хома.
На ветвях вяза все еще покачивалась забытая сердюками петля. Известное дело: любят паны от скуки первому встречному суровый приговор вынести, да над землей за шею приподнять. Края тут простые, гишпанских машкорадов да английских театров вовек не сыщешь. Самочинные развлечения панам привычны, беса им в душу…
***
Взбодрили плетьми лихие сердюки запряженных лошадок и летела карета по шляху, точно та упряжка пророческая, только который Бледный конь, а какой Рыжий, не угадаешь – оба по гриву грязные. Но все ж на колесах колымагу Хома удержал, не дал перевернуться, кобельеро Анчес, коий отчего-то сидел на козлах будто собака на заборе, под копыта тоже не слетел, дамы внутрях души свои не повытрясли, потому как с душами у них было крайне сомнительно. В общем, благополучно добрались. Влетели под ржание лошадей и гогот двуногих верховых жеребцов во двор шинка, едва остановились. Пан Лащинский изволили собственноручно помочь безутешной сироте выйти из кареты. Дело было ясное – любил пан Лащ свою кобелиную славу приумножить, хотя и поговаривали злые языки что гуще в тех подвигах гонору, чем истинных свершений. Хлипок жидкоусый красавец по части мужской силы, это сразу видать. Да кто ж ему-то в лицо скажет?
Ученый Хома помалкивал и вообще держал крайнюю скромность, сразу забившись на конюшню. С этим разгульным лыцарством живо по загривку словишь, а то и сабелькой рубанут. Да и лошади ухода требуют – они-то в чем виноватые? Хома усердно чистил Каурого, когда в конюшню забрел пан Анчес – судя по особо потрепанному виду, пришлось гишпанцу нелегко. Левый подбитый глазик уже заплывал, да этак порядочно, что даже нос набок заворачивало.
— Гуляют? – с долей сочувствия уточнил Хома.
— Ярко гуляют, — подтвердил гишпанец, прикладывая к гуле старую, но уместно прохладную подкову.
— Так чего ж ты совался? Это такие люди, что вовсе и не люди. Оторвут голову и не вспомнят.
— Кого учишь?! – дернул усиками кобельер. – Подлый народец эти сердюки, таких, как не уважить по истинному достоинству.
— Ишь ты! И как же ты уважил? В горилку нахаркал или еще как?
— Юродствуй, козаче, юродствуй, — высокомерно усмехнулся гишпанец и пристроил подкову иным прохладным краем. – Тут пана Анча запомнят. Надолго запомнят, чтоб у них нынче стручки поотмерзали.
Об отмерзании Хома не особо понял, но уточнять не стал – и так видно в большой обиде кобельер. Да и иной вопрос на языке вертелся.
— А что с Хеленкой-то нашей? – осторожно намекнул новый кучер.
— Так смазали дело мадерой. Лащ куртуазность рассыпает, намеки на женитьбу шлет. Сирота под лыцарской опекой непременно должна состоять. Сейчас мадеру долакают и уволочет в светлицу аки ягненка на закланье, — Анчес хихикнул. – Для обсуждений свадьбы там уж перины готовы.
— И чего зубоскалишь? – сумрачно спросил Хома, расчесывая гриву Гнедку. – Какая ни есть, а все ж сирота. Скверно выходит.
— С Хеленкой и скверно? – изумился мерзопакостный гишпанец. – Да за ее нежнейшие лобзанья любой ясновельможный хрыч руку отдаст, ногу, да. Ей-е, глупые вы люди. Легкой смерти не ищете.
— Это она что ж, с молотом на перины залезет? – ужаснулся Хома, пропуская мимо ушей неуместный намек на «глупых людей».
— Да она и без железа десятерых таких как худосочный Лащ досуха выжмыхает, — ухмыльнулся Анч и спохватился: — Что ты мне зубы заговариваешь?! Я ж по делу, хозяйка наказала тебе пулею лететь в кузню. Вот, бери деньги и слухай внимательно…
Хома выслушал, почесал затылок и предположил:
— Наша чертова баба тож мадеры крепко хлебнула? Или всухую последний ум порастратила? Это на что мы червонцы станем тратить? И вовсе уже…
Тут трезвомыслящего казака, а заодно и остроумного гишпанца скрутило. Не то чтоб надолго, но крепко…
…Хома кое-как поднялся с пахучей соломы, привалился к боку Гнедка, пытался перевести дух. Анчес тоже встал, ощупал свое подбрюшье и молча протянул деньги.
— Так-то оно так, — отдуваясь и пересчитывая золотые, пробормотал Хома. – Можно было бы и словами сказать – не особо мы и глупы. Но что мне кузнецу-то говорить? За полную дурость заказ примет.
— С чего вдруг дурость? Верное средство против нечисти – так и скажешь. Вот ты тут кобылам хвосты крутишь, а половина Пришеба с утра в церквях толпится. Ночью вовкулаки в две хаты залезли, хозяев пожрали. Жуткий случай.
— Эге, так от вовкулак вроде бы серебро требуется, — начал осознавать Хома.
— Ты беги, да делай что приказано, — посоветовал гишпанец. – А то так скрутит, что тут оба и усеримся. А мне в шинок нужно, а то забалуют.
Хитрозадый Анчес улизнул, а Хома начал поспешно искать шапку – совет не медлить был верный. Ведьма в тонкости вдаваться не станет, и до смерти может прижать…
Во дворе Хома все ж не выдержал и заглянул в окошко шинка. За отдельным столом сидел пан Лащ, раздувал усы, да шептал что-то красавице Хеленке в розовое ушко – та как обычно скромно молчала, лишь ресницами длиннючими играла. Почти невидимая затаилась в углу ведьма. Зато за большим общим столом было на диво весело: метали кости лихие вояки, да с этаким азартом, что даже чудно видеть. Вертелся за их спинами Анчес, кивал игрокам приветливо, подзуживал. Э, черт знает что, а не шинок!