Дорога, которую капитан ошибочно посчитал одной из входящих в Муравский шлях, оказалась безымянным ответвлением, коих в тех местах не счесть. По ней из Крыма мажи ходили. Туда торохтия возили, обратно – соль с рыбой. Загадочный пан Тарохтий, капитана удививший, оказался тарахтением, звуком-грюком колес пустого воза по камням.
На ночеву, одолев еще пару верст, стали общим табором. Дороги у наемничьей банды и чумацкого валка, хоть и расходились в разные стороны, но сворачивать со шляха, на ночь глядя, да по кущерям? Лошадок не жаль, так подарите! Вот переночуем, так и двинетесь. Заодно и нам безопаснее, и вам веселее. Отвыкли, поди, на басурманщине от русского люда!
Мирослав уговорился легко. Даже сам той легкости удивился. Впрочем, двойного дна в речах ватажка, деда Омельяна не было. Или разглядеть не смог. Оно и в правду, ночь лучше гуртом переждать, а по утру, раненько, и двигать дальше. Ошибка оказалась в жилу. Безымянный шлях, хоть и не такой ровный как как шпажный клинок, родившийся в Толедо, проходил, если не самой короткой, то самой удобной дорогой до того места, что значилось в капитанском реестрике первейшим маяком начала поиска. Конечно же, чумаку про то знать было не обязательно.
Впрочем, дед и не расспрашивал. Ватажок мусолил глиняную трубочку, да поглаживал нахохлившегося петуха, что сидел на мажу, кося блестящим глазом по сторонам.
Наемники с чумаками общий язык нашли сразу, хоть и в большинстве своем, понимали друг друга -- слово через десять. Но, от чумака до казака путь недолог, как друг друга не уразуметь? И что с того, что казаки в Гишпании и Швеции не водятся. Сабля есть, перекрестится можешь? Не в ту сторону – так темень кругом, один черт не видит никто…
Удальге шлепал картами, азартно вознося Деве Гваделупской то похвалу, то брань. Литвин делая загадочные глаза и кивая в сторону вонючего мешка, торговал чумакам хитрые свечки. Свечи те, по заверениям княжича, будучи запаленными, отгоняли прочь всякую чешуйчатую гадину. Не будешь же вокруг мажа и волов, волосяной аркан кидать, если в гадючее место судьба загонит? А так, запалил, слова пошептал, и спи себе спокойно.
Остальные наемники тоже не скучали. Кто коника обихаживал, кто седло подшивал. Котодрал и вовсе сошелся в потешной борьбе со здоровенным хлопцем по имени Шутик – одним из тех, кто в засаде с самопалом сидел. Йозеф был половчее, молодой чумак - поздоровее. И борьба выходила на равных.
Мирослав подсел к деду Омельяну, не спеша набил трубку, чиркнул кресалом.
- Вот гляжу я на тебя, и думаю, сколько лет прошло, как ты Залозовым шляхом ушел? – спросил старый чумак, без привычной смешинки в голосе.
- А тебе и до этого дело есть?
- Мне до всего дело есть, - пожал плечами в ответ ватажок, - дорога долгая, зима длинная, я старый уже. Только и остается, что былое вспоминать. Где ходил, кого видел, о чем говорили…
- Что в Степи слышно? – совладавший с трубкой капитан, пыхнул дымком.
- Ох и табачище-то у тебя духовитый какой! – шумно потянул ноздрями дед, и тут же продолжил: - А что там слухать-то, в Степи нашей? Мало что меняется. Под Зборовом мир подписали, слыхал, верно?
Что-то такое доходило до капитанских ушей про страшный разгром польского войска да про курганы из убитых. Но особо не до того было, своих заморочек хватало. Да и медленно вести по миру расползаются. А минуя пол-Европы, становятся старыми и прогорклыми.
- Ну так подписали тот мир, а проку с него – как с козла молока. Жиды, убраться обещали, а как сосали кровь, так и сосут. Старшина казачья как жировала, так мордищи и лоснятся по-прежнему, и как не трескаются, то уму недостижимо. Ляхи из Варшавы повозвращались, ксёндзов навезли. Ты ему слово против, так он пальцы в рот, и свищет. Старшина, свист услыхавши, и рысят верными ляшскими кобелями, чтоб своих же людей православных, на палю сракой взгромоздить. Каждая падлюка мимоходщину норовит стребовать А нам, сироме бессловесной только то и остается, что терпеть да ждать…
- Чего ждать? - глухо кашлянул капитан, - Пришествия со Страшным Судом?
- Может и Пришествия, может и еще чего. Слухи всякие ходят…
- О чем слухи-то? – поторопил Мирослав замолчавшего собеседника.
- Га? – дернулся Омельян.
- Слухи, говорю, о чем ходят?
- Хмель казаков поднимает, народ мутит. Чумацкий шлях из белого червонным станет, моря кровцы изольются…
- И за народ поднимается?
-Да за всякое, - махнул рукой чумак, - одни говорят, что за поругание веры православной с ляхов ответу требовать, другие шибко показачились, за сохой ходить более не желают, третьи - чтобы в реестр их вписали, горлы грызть готовы. Только проку с того реестру? Вон, сорок тыщ народу вписали, а порций и прежних не дают.
- А сам-то как думаешь?
- Что там думать? – удивился Омельян, - Ляхи на волках пахать вздумали, а волки жрать хотят. Хлебом не насытить, крови жаждают. Ну а что словеса красивые к тому примешивают, так ксёндзы с муллами тоже всякое по костелам да мечетям блажат, лишь бы грошик выдурить…
- Злой ты, дедусь! – грустно улыбнулся капитан, - И как только до седин дожил? На все стороны злостью плюешься. Вон, кочету бедному чуть кишки не выдавил. Кто по утрам будил бы?
- Не мы такие, життя у нас такое. А вдруг вы песиглавцы какие? Как накинетесь, как по рукам-ногам повяжете, да начнете в пасть орехи с желудями пихать, чтобы пожирнее да повкуснее тело чумацкое сделалось. Проверять надо. Времена-то, нынче, предпоследние…
- Предпоследние?
Того, кто отлавливал люцеферистов-отравителей, разносящих миазмы Черной Смерти по Милану, трудно удивить вывертами человеческих мыслей. Но старый чумак смог.
- Они самые. Последние будут, когда Старая косой шеи коснется. А пока дышим, да хлеб жуем, предпоследние они, времена-то.