Ю.Валин
И.Николаев
Посвящается тем, кого мы помним прежними
Первая глава
Мрачен был лес. Исподлобья посматривал на гостей, что встали на пороге. Дремучий бор, что помнил чуть ли не первых Пястов, был кругом прав – очень уж про тех паршивая слава шла. То курей скрадут, то девок спортят, то дом спалят, хозяев позабыв выпустить. Не незваный гость хуже татарина, а ландскнехт. Ландскнехт - это наемник и есть, если на немчинский манер именовать. У кустарника, что окаймлял опушку, собралось почти две дюжины наемников.
Как и положено заматеревшей банде, каждой европейской крови тут место нашлось: и немцы с чехами да поляками, и пара фламандцев. Даже иудей с эллином были. И русские люди имелись: Дмитро, да Андрий-русин. Бывалый Андрий, тот уж давненько за звонкие таляры служил. Считай, годов двадцать. И как жив до сих пор - и сам не знал... Вот Дмитро - тот недавно к отряду прибился.
Ландскнехты различались не только цветастой одежей и разномастным говором. Оружие тоже у каждого свое было. Кто с мечом - “кошкодером”, кто с саблей-венгеркой, кто с надежным фальшионом. Аркебузы с мушкетами у многих поперек седла лежат, зрачками стволов переглядываясь. Ну и пистоли, известное дело. У кого три, а у кого и четыре.
У Дмитра пистолей всего два. Зато ладные да справные! Рейтарские, аж из самого Нюрнбергу. С такого жахнуть - любого лыцаря с коника уронить можно, в какую броню не одевай... Пистоли вручены были недавно, взамен старых, дряной валашской работы, что больше шипели да пулями плевались, важные дела поганя.
Общего у наемников, считай, ничего и не было. Даже кресты, что у каждого вояки на шее висели, и те разнились... У кого - простой деревянный, у кого - золотой, на цепи такой, что хоть волкодава сади...
Дмитро, не сдержавшись, коснулся своих крестов, что висели на сыромятном гайтане. Один - серебряный, памятный. Второй - железный. Но не сказать, какой дороже. Железный-то не простой! На самой Синай-горе архимандритом свячен! Только когда архимандрит святил, ему глаза ладошкою закрывали, чтобы не видел он крестового оборота, где собачья морда с метлою в зубах выбиты. Непростой крест - вовкулачий! Такой крест кому попало на гайтан не вешают. А лишь тому, кто с характерниками знается. Может и самого Рудого Панька знакомец, та Феська-хиромыдника. Простым казакам, будь они хоть сто раз реестровыми, вовкулачего креста носить никак не можно. Потому что, простой казак добычу, которой банда промышляет, охотить заречется, каким бы вояром завзятым не был!
А добыча, ох и не легкая! То чугайстр-фенке осатанеет, то мавка-ундина с путниками заиграется... А то и Стая вовкулачья объявится - вот как сейчас прямо.
Непростая стая - валашская! Из своих коренных краев ту оборотничью свору выгнали – то тамошние Драконы1 сработали – ох и справные хлопцы! Как с турком нянчиться перестали - за иную нечисть взялись. Да так взялись, что из Валахии ночные во все стороны порскнули! И нет, чтобы осесть тихонько, да сидеть, шерсть на паленых боках зализывая-отращивая. Не может та сучья порода без вреда и дня прожить. Где коровку зарезали, а где и дитя безвинное жизни лишили...
Про то капитан банды, Отокар из Соколок речь и вел, перед хлопцами своими на конике гарцуя. Чешскую речь Дмитро понимал с пятого на десятое, но что там понимать-то? Задача ясна и понятна, о боевом маневре бы заранее условиться.
Где-то в здешнем лесу укрылись последние вовкулаки из пришлой стаи. Нужно за хвост поймать, да кишки повыдавить. Как обычно.
- Плата двойная! Князек местный расщедрился! - подытожил капитан.
Слова старшего встретили радостным ревом. Двойная плата - то всегда хорошо! А уж за вовкулак дрянных, и вовсе распрекрасно! Ибо как говаривал один мудрец, нам не нужны проповеди, нам нужны длинные колбасы!..
Лес, вздохнув напоследок, безропотно впустил наглых пришельцев…
Подул ветер, разгулявшись по степи. Звезды, серебряные гвоздики, вбитые в черный оксамит, начали гаснуть - по небу поползли тучи, нагоняемые со стороны далекого - далекого моря. Зашумел листьями дуб-великан, что стоял на у самого шляха. Ропот старика поддержала роща, что беспорядком разрослась у него за спиною. Дубки - как на подбор. Будто высадил кто...
Деду с внуками тут же ответило поле, что раскинулось по другую сторону шляха. Побежали по пшенице ленивые тяжелые волны, точно поле было морем. Бездонным морем, что готово поглотить путника, неосмотрительно решившего свернуть со шляха, дабы укоротить себе путь...
Шлях, же, что не пускал дубы к пшенице, а пшеницу к дубам, тянулся с самого Киеву. Самый что ни на есть обычнейший шлях, извившийся пыльным ковром, избитым многими тысячами ног, копыт и колес. По нему и чумаки погоняли ленивых волов, что жуют себе, да отмахиваются хвостами, что от оводов с мухами, что от погонщиков надоедливых. И казаки тут на Дунай ходили, и простой люд по своим мирным селянским делам. Говорят, как-то даже сам зацный и моцный пан Наливайчик, крулем ляшским привеченный, проехал, поглядаючи, да поплевываючи вокруг, и поминая вслух о скотстве человеческом, да неблагодарности хлопской...
И село, что вольготно раскинулось поодаль от дубравы, тоже ничем особо не выделялось. То Мынкивка. Полсотни хат, беленые стены, отчетливо видные в темноте, соломенные крыши. Маленькая часовенка чуть в стороне. Поближе глянуть, может, и еще чего разглядеть удалось бы. Вот только за первыми тучами потянулись и прочие. И казалось, чипляют они толстыми черными брюхами верхушкам взволновавшихся деревьев. Среди небесных прорех, бледно-желтым корабликом посреди штормящего моря, выглядывала Луна, то и дело пропадая из виду. Вдалеке, приглушенной канонадой загрохотали раскаты грома. Точно громил молниями Илья-пророк стены басурманской крепости, грозя срыть по самую землю.
Поодаль от крайних хаток, будто изгнанная за неведомые прегрешения, на самом краю урвища, притулилась малая халупка. Ох, опасно стоит: паводок-другой, берег подмоет, и обрушится хата в седой Днепр, да пропадет без следа. Размоется старый саман быстрою весенней водою, раздергает течение черный от годов камыш, что до поры укрывает крышу. Но то будет, или не будет, один Бог знает. А пока стоит ветхая хатынка. И под стрехою качается куколка, сплетенная из соломы – дергает ее, жестокий ветер, танцевать заставляет. Незнающий кивнет - дети, мол, забавлясь, привязали. А понимающий присмотрится, да открестится от греха. Не простая игрушка, хитрыми узлами связанная, ох и не простая...
Ну, а если понимающий - не бесшабашный бурсак, коему в кавун его звонкий, что на плечах зазря мотается, премудрости вколочено сколько влезло, а не сколько положено, то узрит ученый человек еще кое-что. Резы и черты по дверному косяку складывались в хитроумную вязь, прочтя кою, очень много можно узнать о хозяине дома. Или хозяйке, что куда вернее. Не бывает у хозяев мальв во дворе перед самою хатой. Табачок больше растет, чтобы люльку-носогрейку зимою забить имелось чем.
Ветер, что до этого лишь качал ветви дубов да колыхал спелую пшеницу, начал яриться, становясь вихрем. Зашелся в свирепом вое, разгоняясь над рекою. Тихий обычно Днепр, поддерживая друга-ветра, ревел подраненным зверем, бросался на берег...
Скрипнула дверь хаты давно позабывшими о дегте петлями. Наружу пробилась полоса света. Дрожащая – вихрь и внутрь проникал, норовя потушить огонек свечи. Хотя, если по багровости света судить – непростая внутри свеча горела. Такую и восьми ветрам на перекрестке не затушить, как бы не старались.
Приоткрытой дверь оставалась недолго – вышла на двор хозяйка.
Бесформенный плащ с капюшоном скрывал фигуру, да и лица было не разглядеть. Лишь глаза сверкали из-под надвинутой на лоб ткани. Недобрые глаза, отдающие желтизной. Будто и не человечьи они, а волчьи. Хотя ветряная темрява она такая – что угодно покажет, если увидеть рискнешь... В руках хозяйка держала здоровенную миску, почти таз. Даже удивительно, и как поднять такую тяжесть сумела слабосильная женщина! Несла, стараясь не расплескать. Склонив голову, шептала неслышно: то ли молилась, то ли бранила ночь да ношу неловкую.
Подойдя к обрыву, женщина склонилась, всматриваясь в черную воду. Разглядела, кивнула, и вывернула миску в реку. Плеснуло, а потом, вода в том месте, вдруг вспенилась, взбурлилась. Точно десяток сазанов в ставке, макуху почуявши, встрепенулись да плавниками размахиваючи, к поверхности рванули, сытную сладость предвкушая...
Луна, на краткие мгновения, продравшись сквозь черные тучи, залила берег холодным бледным светом. И стало видно, что не сазаны внизу, и не сомы вековые.
Под берегом плескалось, собирая выброшенное из миски, с дюжину детей. На первый взгляд – вроде как обычных. Разве что кожа – серо-желтая, в цвет нынешней Луне. И на головах не волосья растут, но водоросли, длинные, спутанные. Хватали редкозубые ротики приношение, вырывали друг у друга шматочки…
Постояв с минуту, вглядываясь в мельтешение скользких и мелких тел, женщина вновь кивнула, сложила руки на груди, и поклонилась со странным вывертом, будто за спину себе заглянуть норовила. Затем дважды смачно плюнула в бурлящую воду, кивнула третий раз, точно подводя окончательную черту. Повернувшись, подхватила таз, неторопливо вернулась во двор. Остановившись перед хатой, бросила короткий взгляд на соломенную ляльку, что качалась-танцевала в такт буйному ветру.
— Вот и дело кончено. Одно из дел... – голос у недоброй хозяйки был груб, надтреснут, и чувствовалось, что говорит женщина редко. И то, чаще сама с собою, да с горшками в печи.
После, резко толкнула дверь, и приказала, так и оставшись на пороге:
— Давай, давай, а то заснешь еще.
Отступила на полшага, пропуская мимо себя девушку. Та лишь недавно достигла той черты, отделяющей девочку от деивчины, и была редкостно, чарующе хороша собою. Не портила юную деву ни застиранная сорочка с полинявшими вышитыми маками вокруг ворота, ни черные круги под глазами, ни сами те дивнейшие очи, в коих ныне жизни было меньше, чем у снулого карпа. Будто душу вынули. Или еще что... Ох, не только на карие очи тень наползала – дурное за хрупкие плечи дивчину крепко обнимало, в ветреную ночь уводило.
То ли темнота тому виной, то ли под ноги вреднюче бросался каждый камешек и корешок, но дивчина шла трудно, запинаясь и чуть было не падая. Вздрагивала толстая коса, падал на ослепший глаз локон блестящий -смоляной — брела прочь грешница безвольная.
Хозяйка молча смотрела в спину. И, лишь дождавшись, пока девушка ступит на извилистую прибрежную тропку да скроется из вида, вернулась в хату, плотно притворив за собою дверь…
А дивчина, спустившись с обрыва, брела мимо стонущей реки, мимо высоких верб, что купали плети гибких веток в серой пене накатывающих волн, всё дальше брела несчастная грешница вдоль опушки рощи, казалось, вовсе не замечая холодных брызг, кропящих берег аж до самого леса.
Лежащее между двух холмов село спало, набираясь сил перед длинным и тяжким днем страды. Еще только-только готовились прочистить луженные глотки, испробовать на вкус предрассветный воздух первые кочеты. Еще скрипел под шквалами разъяренного ветра высоченный ясень, что дотягивался до самых облаков еще полвека назад. Завозился в будке пес, высунул морду, жалобно заскулил. Будто был он не стариком, с мордой располосованной десятком шрамов, а щенком-мокрохвостом.
Плыло белое пятно в сыром воздухе - так и шла несчастная дивчина меж столов рощи, не чувствуя холода…
За спиною остались несколько часов поисков. Будто пес охотничий, морду в землю воткнув, ходить приходилось, следы – следочки изыскивая. Дмитро остановился, прислушался. Тихо, сквозь зубы матернулся, прошептал “Дево Богородице, охорони!” выдернул из-за широкого пояса пистолеты и продолжил путь. Но уже гораздо медленнее — с оглядкой и с подслушкой. Шагов через десять, казак вдруг резко повернулся направо и кинулся к густому терновому кусту. С тихой, сквозь зубы, руганью продерся сквозь колючки, уберегая глаза от хлещущих по глазам веток...
- От и здрасьте вам!
И вскинул оба пистолета. Потому что добычи оказалось больше, чем он думал. Не один вовкулак забился под вывернутые корни старого вяза, еще при царе Паньке об землю гепнувшегося, а двое. Один поболее, другой – потощее.
Тот, что побольше, зашипел, будто гадюка. Но в драку не кинулся. Оценил, видать, и что черный провал пистолетного ствола точнехонько промеж глаз зырит, и что второй пистоль наготове. Ну и что стоит козарлюга, хоть и рядом, а все ж таки, поодаль. Одним прыжком никак не достать.
По телу вовкулака вдруг пробежала мелкая дрожь. Черная шерсть начала редеть и втягиваться. Лапы и морду закорежило судорогами превращения.
Охотник, хоть и не совсем новичком был, однако ни разу еще не видел, как вовкулак перекидывается. А вернее, как вовкулачка. Оттого и не выстрелил, когда перед ним вдруг оказался не волк, а баба, мастью своей – вылитая цыганка. Только глаза желтые, волчьи. За спиной у нее завозился второй перевертень, тоже становясь человеком. Девочкой. Худющей, грязной и со злыми острыми глазенками.
- Отпусти... - прорычала-выговорила вовкулачка. Встретилась взглядом с человеком, и поняла – не отпустит, не сжалиться.
Тогда она, бросит короткий взгляд на соплячку, бухнулась на колени и затараторила, будто пытаясь великим числом сказанных слов заставить казака отступиться:
- Пощади! Христом - богом вашим прошу, отпусти! Дите ведь, не губи!
- Нема детей у вас! Лишь щенки вонючи!
Девка-вовкулачка истошно взвыла, почуяв скорую смерть. Грохнули выстрелы, слившись в один. Младшей нечисти пуля разнесла череп – будто кудлатый да грязный гарбуз лопнул. Мамка же, схватившись за брюхо, заверещала, суча худыми грязными ногами:
- Меня убьешь – жизни рад не станешь! До скончания веков тебе зверем выть!
Дмитро присел рядом, но так, чтобы клыками не хватанула напоследок . То, что если вовкулака кого грызанет, покусанный сам перекидываться станет – пустое поверье. Нету у них умения такого, через укус своими делать. Вот что цапнутый помрет - это вернее. На клыках-то, мясо гниет...
Не торопясь, тщательно перезарядил пистоль. И, прижав ствол к уху бессильно щерящейся и брызгающей слюной твари, выстрелил.
…Коник ладный. Молодой, горячий, шерсть аж лоснится, а хвост - что твоя метла - так и хлещет, мух гоняет. Всадник – конику под стать. Тоже молодой, тоже горячий. Хвоста, правда, нет. Зато сабля пышная на боку! И пистоли из кобур торчат, рукоятями так в ладони и просясь. Схвати, мол, да жахни, не целясь, в крынку, что на плетне сушится! Чтобы брызги глиняные во все стороны!
Только тому, кто в седле, не до стрельбы. У него заботы другие...
Справа, вцепившись в стремя, стояла девушка. Прятала лицо, глотая слезы.
И вроде, готов казак к походу, ждет его шлях, что к славе да деньгам повести всегда готов. Но ноет, давит каменным жерновом на сердце расставание.
— Оленка, ну что же ты, люба моя! Я ж, туды-сюды и до тебе вернусь! Мухою! Ты и соскучится не успеешь...
— Так я уже...
— От дурна девка, — прошептал казак, глядя в небо, чтобы никто не увидел, что у самого глаза повлажнели. — Говорю же тебе, до Дечина доскачу, и назад тут же! К тебе, Оленка, к тебе! Как раз вересень2 будет, свадьбу сыграем! Мы ж колодку вязали не смеху ради!
Закусив губу, сдернул с шеи серебряный нательный крестик. Протянул девушке.
— На память тебе.
— Не для смеху... - протянула девушка, веря и не веря. Ее рука скользнула за пазуху, где под выбеленным полотном рубахи угадывалась юная грудь.
Казак непроизвольно сглотнул. Сжал повод до боли, до хруста пальцев - лишь бы отогнать воспоминания, что невпопад портки встопорщили.
Оленка сняла через голову свой крест. Тяжелый, золотой.
— А это тебе на удачу. От отца остался. Последняя память о нем. Он справный казак был. И с ляхами рубился, и с татарвой…
— Знаю я, Оленка, знаю... — тихо сказал Дмитро, поглаживая тонкие девичьи пальцы. Остаться хотелось так, что зубы сводило, но и дело порученное выполнить казачий долг требовал. Ну как тут быть?! — Он у тебя подлинный лыцарь был! Про то каждый знает! Даже капитан Отокар про него говорил! Мол, жил в твоем селе, Димитрию, славный вояр, хорунжий Литовченко!
…На пологий берег, раскинувшийся по ту сторону реки, вылетел казак верхом на коне. Судя по одеже да по пистолям с саблею-чечугой3, и деньги у хлопца водились, и боец не из последних. Только грязный, словно с чертями в канаве грош делил. И молодой, годов двадцати от роду, вряд ли старше. Лицо еще морщинами не исчиркано
Спрыгнул с коня, чьи бока в хлопьях пены ходили кузнечными мехами. Бросил поводья, подбежал к урезу воды, замочив сапоги. Постоял миг, будто раздумывая, не махнуть ли вплавь. Но волна, грянувшаяся о берег с такой силой, что чуть не сшибла с ног, отрезвила. Можно, конечно, сквозь ревущий Днепр вплавь кинутся. Только утонешь ведь. И будут раки по тебе мертвому и склизкому ползать...
Казак кинулся к долбленке, дохлой щукою валяющейся у самого уреза. Только в дне дырища на все дно – одни борта и остались.
- Люди, хай вашу грець, есть тут кто?!Лодку! Лодку надо! Люди! Сто червонцев дам! Човна мне надо!
Но если и случился на берегу какой рыбырь, непогодою застигнутый вдалеке от людей, то на отчаянный крик не ответил.
Казак, бессильно пнул сапогом с легкостью проломившийся трухлявый борт, рухнул подстрелено на колени, с неразборчивым рыком саданул из-за всех сил кулаком безвинную землю. После, упал на спину, подставляя лицо ветру и брызгам.
- Не успел ты, Дмитро, Господь свидок, не успел...
…В крике, что раздался с противоположного берега, не было ничего человеческого. Да и звериного мало было. Словно нечисть какая взвыла, солнечный свет на шкуре своей поганой почувствовав.
Дмитро вздрогнул, приходя в себя. Помотал головой, прогоняя остатки несвоевременных воспоминаний. Потом думать и вспоминать станешь! Надо дело делать, а не щенком скулить. Лодки нет, да и то не беда! Вон, какой годящий топляк на берегу валяется! Кора слезла, весь в трещинах - давно лежит, сухой.
Сапоги долой, жупан долой! Намокнут – на дно утянут. На жупан сверху — портупею с пистолями да саблей. Пусть лежат, хозяина ждут. А кинжал пригодится! Добрый кинжал, с бегущим волчонком на клинке... Эх-ма, чуть не забыл! Негоже вещи на земле кидать, нехай краще у Черныша на спине во вьюке будут. И не намокнут, и не скрадет никто! Медведей тут нету, а конь толковый, даже от волков весенних отобьется, не говоря уже про сиромах оголодавших.
Казак перекрестился, коснулся золотого креста, и, ухватившись за сук, плавником торчащий из деревянной “спины”, толкнул бревно. Топляк сполз в воду по мокрому песку легко, будто сам норовил вернуться в реку. Холод обнял со всех сторон, аж дыхалку перехватило...
Заплескала вокруг темная вода, вдруг ноги обвило петлей. Дмитро дернулся, сообразив, что сдуру и от невезения попал в водоросли, что любят по-над берегом расти. Казак заполошно дернулся, вырвавшись. В три гребка миновал опасное место. Тихо помолившись, стиснул зубы и поплыл дальше.
Днепр ярился, вздувался волнами, захлестывающими с головой. Дмитро тут же забыл о том, что его кто-то за ноги дергал, пятки поскрести. Тут бы не утонуть, не нахлебаться пены. Или судорога хватанет, и все, пойдешь на дно.
Сперва подумалось, что мнится, будто кто-то внимательно наблюдает. От холода ль, от волнения ли, смешанного с усталостью. Причудилось, мало ли. А потом всплыла сквозь волну богомерзкая харя. Безусая, округлая, словно обкатанный водой валун, лупоглазые, жабьи глаза, провал на месте носа. В бестиарии Брэмсона, который новобранцам положено зубрить наизусть, подобной твари не значилось. Там вообще больше толковалось про немецкую нечисть да нежить. Разве что упыряка малость похож, но их в Днепре вроде бы и не водилось....
…Харя оскалилась. Мелькнули острые даже на вид клыки. Дмитро застыл, перестав грести. Неведомая тварь скрылась под водой, издевательски булькнув. В тот же миг, казака, обхватив за босую ступню сильной чешуйчатой лапой, дернули ко дну. Дмитро отмахнулся второй ногою, почувствовав, как пятка врезалась во что-то острое, но хрупкое. “Точно, клык вышиб!”. Лапа упырячья разжалась...
Страха не было. Новиков орденских долго и упорно отучали бояться встречи с нежитью. Ночные чуют страх как собака мясо, и оттого только злее становятся. Ну и болтают, что у перепуганного человека вкус слаще – говна меньше. Дмитро тихонько гоготнул над незванной дурацкой шуткой…
…И тут его схватили за обе ноги. Потянули на дно, как старый сом-великан тягает утят к себе в омут. Руки пловца соскользнули с мокрого бревна, вода накрыла с головой. Неразборчиво забулькав, помянув нехорошими словами Богородицу, в два отчаянных мощных гребка, Дмитро вынырнул. Левой рукой уцепился за топляк, который словно апостолы на месте придержали. Или Богородица, хулу услышав, решила подмогнуть напоследок. Правой схватился за верный кинжал. Не глядя, отмахнулся длинным клинком за спину, наискось полоснул по черной воде. Захрустело мясо, рассеченное сталью, что чеканкой волчьей благоразумно сдобрена...
…Отчаянный полустон, полухрип вонзился в уши засапожным воровским шилом. Дмитро ударил снова. А потом еще и еще. Каждый раз удачно попадая во врага. Хватка на ногах ослабла...
То ли тот самый, то ли брат-близнец неведомой днепровской твари, взнырнул рядом, попытался, было, ухватиться за руку с кинжалом. Потом тварь лапами от волны оттолкнулась, будто взлетающая утка, чуть было сверху не грохнулась, припечатывая своим скользким пузом.
..Клыки клацнули перед лицом пловца, перепончатая лапа скребанула по шее, чуть не распоров жилу. Под острым когтем лопнул гайтан, на котором висел подарок Оленки. Тяжелый крест, канув в реку, только булькнул на прощание…
Дмитро, отшатнувшись, с яростью ударил – тварюка, получив рукоятью в хрустнувшую челюсть, шлепнулась в воду. Хитро крутанувшись, жирным ужом ушла в глубину. Казак проводил его матерком. В рот тут же набило грязной пены.
Отхаркавшись, Дмитро из-за всей силы вбил кинжал в топляк - прятать в ножны не рискнул, утонет еще... Сил не осталось. И пловец несколько минут просто висел на бревне, что подгоняемое течением и ветром прыгало по водяным валам.
Но, старый Днепр, точно уяснив, что казак один хрен не утонет, хоть ты его десятком упыряк пугай, успокоился. Перестал волнами бить да ветром свистеть...
…Топляк ткнулся в берег. Дмитро нащупал ногами песок дна.
— Слава тебе, Богородице! – прошептал казак чуть слышно и растянулся на берегу, пытаясь отдышаться.
…Золотой крест, дарованный обчеством хорунжему Литовченко за спасение многих христианских душ, тихо лег на дно, целиком погрузившись в муляку. Блеснул напоследок, отразившись в открытом глазу дохлого упыря, зарезанного немецким клинком.
Ярчук - "Собака с волчьими зубами, — ее боятся ведьмы (нар, поверье). У меня собака ярчук; у нее волчьи зубы — ее и ведьмы, и волки боятся. Если хочешь завести ярчуков, то нужно сучку, как ощенится, убить и всех щенят перебить, оставить только малую сучку, да так до девяти поколений, а тогда уже девятая сучка и родит ярчуков."
Словарь української мови. Упор. Б. Грiнченко. Том IV. С. 543. К., 1909
1 Орден Дракона - военно-духовный орден, к которому относился и Влад “Дракон” Цепеш.
2 вересень - сентябрь
3 Чечуга — тип сабли восточного происхождения, в XVII—XVIII веках получивший распространение в Восточной Европе.